И — Заболоцкий:
<...> Дуб, открыв глаза пустые
в равнину теплую небес,
глотал, дымясь, лучи косые,
далеко видимый окрест.
— “Ужель, природа, ты прекрасна? —
сказал он неискусными устами, —
ужели, солнце, не напрасно
течешь над нашими листами?
Всеобщее состояние растений
как печально стало ныне!
Ты же плаваешь без тени
в голубой своей пустыне.
Когда, растерзан острою пилой,
лежу разрезанный на части —
душа по членам моим бродит,
найти стремясь крупицу счастья.
А я, построенный саженью,
лежу, и непонятен мне
тот, кто предаст меня сожженью
в печной могиле и огне! <...>”
Наталья Иванова. И так далее. — “Знамя”, 2003, № 5.
Новые сюжеты из нового мемуарно-публицистического цикла. Тут есть и о встрече с Бродским. Но я приведу о здравствующем критике Аннинском, который, в отличие от писателя Битова, очень дружит с водой.
“<...> Он у нас человек неожиданный, никогда не знаешь, что с ним может произойти; например, в той же индийской поездке: приехали мы к священной реке Ганг, так Аннинский первый (и единственный) мгновенно до трусов разделся и прыгнул в воду. Вода — грязная, не то слово; в воду спускают все останки недосожженных людей и животных; по реке плывет не топор, а туша быка... И еще, и еще... Аннинский плещется, а по берегу бегает круглолицый полненький индус, прикомандированный к нам монастырем, по прозвищу Савельич, бегает и кричит по-английски: „Anninsky, get out of the water! Anninsky, get out of the water!” К Аннинскому страшно теперь прикоснуться — не потому, что стал святым, смыв все свои грехи, а потому, что непонятно, какая теперь на нем зараза...”
Георгий Кубатьян. Козлы и козлища. — “Знамя”, 2003, № 5.
Отважный ереванец из российских изданий читает только “Литературную газету”. Читает внимательно, выписывая особо заметную, прошу прощения, дурь. Коллекция получилась отменная: неточные цитаты, фактические огрехи, грамматический бред, воинствующее невежество и т. д. Волосы дыбом встают. Стыдно за всех и за себя в том числе, конечно.
Омри Ронен. “Змей”. — “Звезда”, 2003, № 5.
Примечательное эссе о памяти — одного из самых памятливых филологов.
“Недавно по электронной почте я получил запрос: „Что это: Теперь им чешутся наяды?” Прошли целые сутки, пока я наконец снабдил вопрошателя ссылкой: „Дитяти маменька расчесывать головку / Купила частый гребешок”. Но я так, верно, и умру, не зная, например, кого цитирует Гершензон в „Переписке из двух углов” („Лишь детей бы рок наш трудный / Миновал, не повторясь”), а Пушкин в „Станционном смотрителе” („С тех пор, как этим занимаюсь”)”.
Александр Сегаль. Война как она есть. — “Звезда”, 2003, № 5.
Воспоминания фронтовика. Ныне автор — известный биолог.
“Я сам не заметил, как превратился в грабителя и мародера. Придя на постой в деревню, солдаты без зазрения совести грабили жителей, забирали последние продукты и теплые вещи, а в случае чего угрожали оружием, обвиняя хозяев в пособничестве немцам. Хорошо помню, как я, в компании с несколькими пожилыми солдатами, зашел в продуктовый магазин в какой-то деревне. Помахивая винтовками, мы сгребли с прилавка весь хлеб и ушли на глазах у перепуганной насмерть продавщицы и молчащей очереди. Вот уж поистине что значит „человек с ружьем”. Так меняется психология и поведение человека, в руках у которого оружие”.
Борис Хазанов. Третье время. Повесть. — “Дружба народов”, 2003, № 5.
“В который раз воображая все сызнова — для чего не требуется усилий, достаточно вспомнить одну какую-нибудь сцену, одну подробность, огонек на столе, перо, называемое „селедочкой”, с загнутым кончиком, и тотчас придет в движение весь механизм, — в который раз, снова и снова воображая или, лучше сказать, возрождая эту историю, наталкиваешься на трудность особого рода, грамматическую проблему. Все просто, пока вы пишете о других. И насколько сложнее найти в хороводе лиц и событий подходящую роль для себя, подобрать подходящее местоимение. Странная коллизия, которая показывает, как трудно уживаются память и язык, память и повествование. Оба лица глагола несостоятельны — и первое, и третье. Пишущий говорит о себе: „он”, „его отражение в запотелом стекле”, представляя себе того, кем уже не является. Он пишет о другом. Но другой, тот, кого давным-давно не существует, был как-никак он сам, был „я”. Он тот же самый, он другой. И он чувствует, что местоимение первого лица расставляет ему ловушку, тайком впускает через заднее крыльцо в заколоченный дом памяти того, кому входить не положено. Говоря „я”, невозможно отделить себя от того, прежнего, — вернее, отделить прежнего от себя нынешнего.