Борис Гройс: глобализация и теологизация политики. Беседу вел Виктор Мизиано. Материал подготовил Владимир Шевченко. — “Художественный журнал”, № 56 (2004, № 4) <http://xz.gif.ru>.
Говорит Борис Гройс: “Мне кажется, что если говорить о художнике в контексте XX века, то проблема заключается в том, каким образом индивидуальное творчество соотносится с массовым контекстом. Ведь в этот период мы получили культуру, которая в первую очередь обращается к массам, а обращение индивидуума к массовой аудитории имеет другой характер, нежели обращение индивидуума к индивидууму. Можно уточнить, что отношение к массам следовало у художников двум основным моделям. Первая из них — критическая, когда художник либо сознательно создает культуру, непонятную массе, либо иронически деконструирует массовую культуру. Вторая же модель, восходя к марксизму середины XIX века, предполагала использование интеллектуалами массовой культуры для переустройства мира. Таким образом, эта модель хоть и относилась к массовой культуре не критично, а аффирмативно, но ее аффирмативность состояла не в принятии этой культуры, а в ее аналитическом осознании и использовании в своих целях. Советская культура принадлежала как раз к этой второй модели и представляла собой попытку авангардистского захвата власти над массовой культурой и ее использования в некоммерческих целях. Эксперимент этот безусловно уникален. <…> Искусство всегда базировалось на представлении, что успех художника измеряется публикой. Это мнение было поставлено под вопрос авангардом — мифом о Ван Гоге. Но сейчас время действия этого мифа кончилось, художник снова становится хорош только тогда, когда он популярен у публики. Последними, для кого сделали исключение, были русские, потому что считалось, что в советскую эпоху русская публика не имела доступа к произведениям современных художников. Теперь, когда русская публика уже увидела своих художников, время действия этого исключения закончилось”.
Александр Грудинкин. Память, где сила твоя? — “Знание — сила”, 2005, № 6.
Говорит нидерландский психолог Доуве Драайсма: “Нет, у нас достаточно нейронов, чтобы запомнить все. Я думаю, что мозг оценивает и сортирует информацию потому, что все мы… рассказчики. Мы запоминаем происходящее в виде связных историй. И истории эти меняются в зависимости от того, часто ли мы их рассказываем, кому мы их рассказываем и что после этого происходит. Вот так вновь и вновь меняются сами воспоминания”.
Рядом с этой беседой читаем: “Наша память, пишет [немецкий психолог Рольф] Деген, вовсе не напоминает „видеокассету, на которой в неизбывной точности хранится все, что когда-то с нами произошло”. На самом деле внутри нас “словно замурован невидимый сценарист, который коротает время, выдумывая одну историю за другой. Материалом его фантазий служат случившиеся с нами события, но их канву этот выдумщик и враль расцвечивает такими небывалыми узорами, что под их наплывом тускнеет и меркнет явь”. Хвастовство, стыд, сомнение, домысел, а то и „влияние искусства” — бульварного чтива, модного кино или чужого сказа — превращают факт в фантазию или фантасмагорию, „где найдется место любой самой грубой манипуляции”” (“Фантазия на тему фактов”).