Кошачий уют
Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Лауреат премии нашего журнала за 2006 год.
* *
*
Памяти Анатолия Кобенкова.
Под крылом самолета о чем-то поет,
и в предсердии что-то сбоит.
В кои веки, хотя и тяжел на подъем,
окунаюсь в заоблачный быт,
в изнурительный праздник неделю подряд,
где нельзя упускать мелочей.
Да и мне ли не знать, каково оно, брат,
терпеливым лицом помягчев,
отрешенно прислушаться: как там внутри —
и с улыбкой вернуться назад.
Ты советовал, Толя: поменьше кури.
Получилось неправильно, брат.
Все неправильно, Толя. Ломая судьбу,
не всегда получается — вверх…
Привезенный с Байкала цветущий бамбук,
как и ты, не прижился в Москве.
* *
*
dir/
Рожденный сказку сделать болью —
беспомощен перед судьбою.
Он курит с горечью во рту.
И пот течет по животу.
И смертный ужас затекает
поверх тетрадного листа,
когда столица затихает —
холодноока и пуста.
Он слепнет от прямого света,
но сокрушается порой,
что предсказуем, как газета,
и мертв, как вечное перо.
И тут — достаточно вранья —
он плавно переходит в я.
Я наблюдает отстраненно,
как застекольная страна
перенатянутой струною
рождает звук, похожий на
безмолвье после карнавала,
которым тешилась душа.
Взрывоопасное начало
11-й ДДШ.
Почуяв приближенье тьмы,
я прячется в суммарном мы.
Мы — дети страшных зим России;
мы — дети страшных зон России.
И значит — всякая весна
самодовольна и грязна.
Весна бесстыдно обнажает
пласты давнишнего дерьма.
Весной свисает с крыши ржавой
сосулек смертных бахрома —
и в темечко живое целит.
Весною повышают ценник;
и даже девушки дают
отнюдь не тем, с кем вместе пьют, —
но тем, кто при бабле. Весною
торгуют клюквой развесною.
И налетевшие грачи
прожорливее саранчи.
Рожденные в года бухие
в нечеловеческой махине,
прицельно сплевывая в грязь,
мы помним грозное вчерась.
Мы видим грязное сегодня,
как переросток-второгодник —
кишенье шумной малышни.
Они талантливы, смешны
и трогательно верят в завтра.
Забыв о точке замерзанья.
* *
*
Все как у взрослых, то есть как в Европе.
Расслабься и по Невскому пройдись.
Надеялся ли вдумчивый Еропкин,
что здесь и вправду станет парадиз?
Воздай респект устроенным фасадам,
на праздничные вывески позырь…
Мне боязно, что под неловким взглядом
все лопнет, словно радужный пузырь, —
и обнажится беспощадный, жалкий,
прекрасный лик Истории самой,
где Шостакович тушит зажигалки,
еще не дописав своей Седьмой.
* *
*
У юности легкоголовой
был странный закон ремесла:
сколь ты ни успешлив и ловок,
но тяжесть на сердце росла.
А ныне иная хвороба
явила приход мастерства:
на сердце легко до озноба,
но как тяжела голова.