…Остановлюсь. Когда критик берется это разжевывать, он рискует показаться смешным. Но роман Юрия Малецкого не смешной. Или лишь чуточку смешной, каким и должна быть настоящая, значительная проза наших дней. А по сути он — удивительный . Трудно подобрать другой эпитет. Высота взыскания и значительность этого художественного опыта создают то духовное пространство, в котором трудно, но не стыдно жить.
Оценивая то, что случилось в романе, я могу все-таки предположить, что богословская интуиция автора фокусирует благодатность смерти. Малецкий запечатлевает ужасное содрогание естества, производимое в момент отхода. Но тотально страшна смерть у него только для усеченного сознания. Когда же это сознание раскрывается вечности, приходит иное знание. О нем нельзя сказать, но можно передать его наличие как факт. Грядет спасение. Очевидно, таково содержание веры, которая греет автора и которой он обогревает героиню. В серых потемках, на закате заплесневевшей жизни, во мраке сущем, в одичалых ландшафтах души прорывает мутную пелену существования этот луч незакатного солнца, этот дар веры.
Евгений Ермолин.
Тени стихов
Геннадий Алексеев. Избранные стихотворения. СПб., “Геликон Плюс”, 2006, 576 стр.
Верлибр напоминает подстрочник каких-то очень хороших стихов, написанных на неведомом никому, может, инопланетном, может, потустороннем языке.
споткнувшись о порог
у входа в мир иной
не чертыхайся.
Верлибры невозможно цитировать не целиком, как невозможно цитировать или пересказывать хорошие детективы. Верлибры невозможно анализировать, как невозможно анализировать хорошие шутки и притчи. Пожалуй, да: из всех прозаических жанров к настоящему верлибру ближе всего детектив, притча, анекдот, шутка. Настоящий верлибр держится на том же, на чем и все перечисленные, — на ожидании, каким же образом автор вывернет, как разрешит заданную загадку.
Говорили:
будь осторожен
жди выстрела в спину!
говорили:
будь начеку
жди коварного выстрела в спину!
он все оглядывался
был наготове
и вот результат:
его убили
выстрелом в лицо.
Пишущий верлибром менее всего защищен. Верлибр — самые беззащитные стихи. Кажется, что их-то писать легче всего. В Питере, то есть в Ленинграде, с 1932-го по 1987-й жил человек, который писал удивительные, фантастические верлибры. Сначала вспоминается Гофман, Эрнст Теодор Амадей, с его невозможным для филистера, привычным для поэта двоемирием.
Позвонили.
Я открыл дверь
и увидел глазастого,
лохматого,
мокрого от дождя
Демона.
— Михаил Юрьевич Лермонтов
здесь живет? —
спросил он.
— Нет, — сказал я, —
Вы ошиблись квартирой.
— Простите! — сказал он
и ушел,
волоча по ступеням
свои гигантские,
черные,
мокрые от дождя
крылья.
На лестнице
запахло звездами.
Человека звали Геннадий Алексеев. Внешне он походил на Марка Аврелия, что не преминул помянуть в одном из своих стихов. Учился на архитектора, и архитектурная выучка заметна не столько в его стихах, сколько в его геометрических жутковатых картинах. Говорят, что где-то на Карельском перешейке стоит дом, построенный им самим по собственному эскизу. Говорят, что редкие прохожие останавливаются, чтобы посмотреть на этот дом. Если его дом похож на его стихи, то прохожих можно понять. Его стихи из тех, что обращают на себя внимание. Они — странные. Они — пугающе странные. Они — простые до прозрачности, до линий детского рисунка, до — как там писал Тынянов по другому поводу — “бормочущей розановской записки”. Нет, вот этого-то как раз и нет. Никакого бормотания. Четкость высказывания, восклицание, удивление, но только не бормотание.