Программа, изложенная в процитированном отрывке (“Я хочу рассказать вам…”), идеально вписывалась в ситуацию, в какой оказался Лермонтов в январе 1836 года. Он не мог не искать ключей к загадке, которую загадала ему его первая любовь, внезапно выскочив замуж “за миллион”, не знал, что творится на сердце у единственного друга — после того, как на свой страх и риск расстроил его матримониальные планы (Алексей Лопухин, старший брат Варвары Лопухиной, втайне от родных сделал предложение Екатерине Сушковой, в “Княгине Лиговской” с нее “списана” мадемуазель Негурова). Этого было вполне достаточно, чтобы затеять целый роман, но слишком мало, чтобы его завершить. Январь 1836-го, а в том январе история Надеждина “для московских гостиных” все еще оставалась “событием номер один”, вписал в план затеянного романа еще одну сюжетную линию: Печорин — Красинский.
Лермонтоведы, и я в числе прочих, сосредоточивались в основном на тех положениях “Княгини Лиговской”, что давали материал для сравнения с “Героем нашего времени”. Столкновение Печорина с бедным чиновником, который, не в пример обидчику, на диво хорош собой, имеет университетский диплом и прочая, и прочая, оставалось за пределами пристального внимания. Между тем, судя по фабульным усилиям, какие двадцатидвухлетний романист делает для того, чтобы ввести Красинского в круг общения главных персонажей, роман недаром начинается происшествием на Вознесенской улице. А завязывается в тугой узел в тот момент, когда богатый барин, чуть было не раздавивший бедного чиновника, вызывает пострадавшего на дуэль, от которой тот отказывается по тем же мотивам и почти в тех же выражениях, в каких Николай Иванович Надеждин объяснял матери своей воспитанницы отказ от поединка с их сыном и братом…
Можно было бы привести и еще несколько странных сближений, но я и так слишком уж отклонилась от заданной романом Отрошенко сюжетной прямой. Правда, виноват в этом скорее он, чем я. Его исследовательский беспокойно-любопытный азарт прямо-таки провоцирует на попутные соображения. И все-таки вернемся к началу, к роковому вопросу, без которого не обойтись в рассуждении Сухово-Кобылина: кто и почему убил Луизу Симон-Деманш?
Прежде всего: убил — не то слово: ее не убили, не отравили, не зарезали, даже не задушили, ее забили, скопом, рабы хозяина, доведенные до отчаяния необходимостью обслуживать “поблядушку”, ни слова по-русски не понимающую. Поди без языка догадайся, чем ей котлеты нехороши или ленты на чепце не тем манером наглажены?! А не сообразишь — визжит, дерется, барину ябедничает. Думали долго, а действовали скоро и грубо, так грубо и скоро, что ни у кого из близких Кобылина и мысли не возникало, что к этой расправе по-русски, бессмысленной и беспощадной, Александр Васильевич “руку приложил”. Да его в этом, как доказал Отрошенко, даже судейские крючкотворы всерьез не подозревали. Обвинение в соучастии возникло в иных, не судейских, кругах. Дескать, дикий барин во гневе зашиб полюбовницу, а очухавшись, приказал челяди вывезти труп за город, бросить вблизи большой дороги, авось мимоезжий полюбопытствует да и проглотит наживку — дорогие кольца-сережки… Короче, хоть и не исчадие ада, а все же достойный потомок предка своего — Кобылы! (Кобылин — фамилия не лошадиная: кобылой на Руси называлась скамья с вырезом для шеи и рук, к которой привязывали приговоренного к наказанию кнутом.)