Словом, “Кремень” — тоже сказка, но весьма хитрая. Сказка о том, как нормальный герой пробивается в беззаконном социуме, полностью презрев все законы — писаные и неписаные, — и умудряется остаться при этом “нормальным”. За героя можно порадоваться. Социум жалко. Ежели естественная программа человеческой реализации ведет на данном этапе к тотальной энтропии, к полному истощению “социального капитала” — понятных и позитивных связей между людьми, — ничего хорошего это никому не сулит. Да, это — “ужас”. Но все-таки — не “ужас, ужас, ужас!”, как у Балабанова. Если принять близко к сердцу “Груз-200”, остается только лечь и помереть. “Кремень” же ставит довольно точный диагноз. И видно, что болезнь запущена, но излечима. Если, конечно, больной сам этого захочет и найдется команда достойных врачей.
Ловушка, в которую загнал себя Балабанов, обусловлена присущим ему стремлением к мифотворчеству. Взгляд отстраненного наблюдателя и социального диагноста в наличной ситуации кажется мне для нашего кино более продуктивным. Попытка хоть как-то нащупать структуру и логику поведения невнятного нынешнего человека в невнятной среде лежит и в основе фильма “Простые вещи” Алексея Попогребского, которому жюри “Кинотавра”, проигнорировавшее “Груз-200”, отдало все главные призы.
“Простые вещи” — кино тоже неровное. Есть сцены — не оторваться. Например, грузинская вечеринка, где присутствует герой-доктор (Сергей Пускепалис) с полуразлюбленной женой (Светлана Камынина). Грузины — чужие, другие, прекрасные, органичные, ограниченные (тоже мне повод для праздника — место механика в автосервисе!), сплоченные, почвенные — и на их фоне зияющий разлад наших. Никаких специальных акцентов, длящееся наблюдение, — но каждый кадр, каждый миллиметр экрана несет информацию, дышит жизнью! А есть, напротив, картонная условность, как вся линия отношений героя со старым актером. Леонид Броневой — признанный Актер Актерыч — хорош, но никакой глубины за маской “благородной старости” нет. И весь этот сюжет: сорокалетний вполне коррумпированный доктор, которому старик сделал предложение об эвтаназии и который, будучи поставлен перед судьбоносным выбором, так и не смог убить, — кажется довольно искусственным. Но, с другой стороны, надо как-то было загнать ускользающего героя в ситуацию выбора; вставить в некую систему общезначимых координат.
И такой получается портрет среднестатистического современного обывателя: доктор, и, наверное, неплохой, но готовый приторговывать “хорошим” наркозом. Да — муж и отец, но не преминет переспать с хорошенькой медсестрой. Да, к жене еще как-то привязан, но ребенка не хочет, жмет на нее, чтобы делала аборт; дочку третирует так, что ушла из дома, на мужика ее на улице кидается, но, узнав, что мужик при жилплощади, дочку не обижает, да она к тому же беременна, — так и быть, смиряется с ситуацией. Да, при соответствующем стечении обстоятельств — обманет, украдет, но не убьет, рука не поднимется. Есть какой-то предел, за которым кончается привычная череда компромиссов и начинается распад личности. И от этого предела человек внутренне, инстинктивно отшатывается. Из-за такой вот непоследовательности, из-за того, что в броне человеческого эгоизма есть все же какие-то бреши, жизнь, собственно, и продолжается. Родятся дети, возникают и сохраняются семьи, живут старики, да и менты кошмарят граждан не до конца — вспомнят старого артиста в хорошем кино и оставят в покое: сами, мол, разбирайтесь.
Жизнь продолжается. Качество этой жизни довольно средненькое, краски невнятны, радости мало, смысл потерян. Но человек жив; в душе у него иногда просыпается голос совести, есть заповеди, которые давно и хорошо всем известны, и, значит, то, что в промежутке — система общезначимых нравственных норм — может быть восстановлено. Когда и как — это уже зависит от каждого.