Он очнулся и почти оттолкнул ее:
— Что ты, Изабель. Опомнись!
Она опустила руки. Опустила глаза.
— Прости. Наверно, я сошла с ума.
— Конечно сошла с ума. Все рушится, а мы что ж тут будем…
— Да, ты прав. Ты всегда прав. Всегда, — вздохнула она. — Все-таки ты совсем не похож на отца.
— И слава богу, — резко ответил Луис. — Хватит глупости говорить, нам давным-давно пора. Я тут мечусь, как не знаю кто. Где тебя носило столько времени? Ты видела Елисео, где этот свободный человек?
— Какой ты правильный, Луис. Таких, наверное, не бывает.
Он не успел ей ответить. Последовал новый толчок — уже по-настоящему жестокий, и цветным режущим фонтаном брызнул витраж над дверями их дома, дверями, в которые больше никто никогда не войдет.
64
Мы были совсем близко от пальмовых рощ. Толчки повторялись. Лошади сбивались с шага. Чем дальше — тем ближе к опасности. Напряжение нарастало.
— Что же это такое, — бормотал я себе под нос. — Мигель, мы едем в самое пекло.
— Там мама, там отец, там Елисео, там…
— А тебе-то самому не страшно?
— Нет, совсем нет, — сказал мальчик и улыбнулся, правда, как-то вымученно. — Я знаю, что скоро их увижу.
— Это может случиться даже скорее, чем ты думаешь.
Мы уже видели людей. Они стояли на кромке пальмовой рощи. Их было много, очень много, я даже не думал, что в городе столько жителей.
— Смотри, они уходят из города.
Я различал знакомые лица.
— Какой жесткий рассвет!
65
Елисео провел рукой по корешкам книг. Что-то сдвинулось, вошло в паз, сомкнулось и кончилось.
Еще можно начать другую жизнь, жизнь без этого каменного города. Можно уехать далеко на Север, погрузиться в большой и суетный мир, полный музыки перемен. Стать, например, профессором теологии — из атеистов и агностиков должны получаться хорошие профессора теологии. Говорить людям о времени, о пространстве, о пустоте, о материи, об истине, о Боге.
Сначала будет трудно. Если выбраться из этого затверженного мирка, то придется расправить грудь и научиться дышать чужим воздухом, но потом все окупится сторицей. Все начнется сначала. Он встретит мудрых мужчин, и они примут его как равного. И появится юное влюбленное существо с огромными восхищенными глазами. Он откроет ей мир сущностей и явлений, а она отдаст ему юное тело, и он наконец обретет примирение мысли и плоти, жизни и смерти. Он научится открывать и разделять свое сердце, а не только мысль. Он умрет старым прославленным философом в окружении учеников, и молодая вдова будет безутешна и прекрасна на строгих похоронах, о которых напишут во всех газетах.
Какая картина! Елисео даже удивился, насколько она получилась нереальной.
— Даже если так. Что изменится для меня самого? Разве я когда-либо хотел славы, или власти, или, тем более, денег? Я никогда не мог додумать свою мысль до той четкости, когда она отливается в единственные слова. Мануэль говорил, что мысли у меня скачут, как блохи. И он прав. Одни догадки и разговоры. Но разве мне этого мало? Разве я не слился с этим городом? Разве есть в мире место, где мне будет так же легко дышать, и думать, и пить мое вино по утрам? Есть Мигель. Но он-то уже человек другого мира, я и сам хотел, чтобы он уехал из этого каменного склепа. А мне-то куда уезжать?
Жизнь кончилась. Они спасаются, они верят, что наступит будущее, но я-то знаю, что ничего будет. Дети вырастут и забудут — город и гору, реку и рощу. А тот, кто прирос к этой черной скале, — разве он сможет начать жизнь заново? Оторвать себя с мясом, потерять все, что имел, разучиться всему, что умел. Кто-то сможет. Вот Луис точно сможет. Он человек дела. А дело это — деньги, они не знают ни родины, ни корней, они безразличны ко всей этой чепухе. Он начнет новое дело и точно так же, как в городе, добьется успеха, только размах у него будет другой. Большой будет размах.