В связи с латынью вспоминается apte dictum12 , услышанное в далекой студенческой юности. Одно время я ходил на занятия древнегреческим в класс Александра Николаевича Попова, старенького профессора, успевшего попреподавать еще в царской гимназии, автора грамматик и учебников.
Как-то один из тоже факультативных слушателей попросил разрешения уйти с середины урока, и Попов его, конечно, отпустил. Проводив ушедшего взглядом, Попов обернулся к классу и с благостной улыбкой, кивая после каждого слова, произнес:
— Sit ei terra levis ( лат . “Да будет ему земля легка” (то есть пухом).
Соль была не только в том, что такое говорится о покойниках, но, главное, в том, что сказано это было на латыни, то есть на языке, в данной аудитории доступном каждому — даже я понял. Опуститься до русского Попов не счел уместным, но, очевидно, хотел избежать и герметичности греческого и избрал, так сказать, средний штиль. Наверно, что-нибудь лапидарное было отпущено и по моему адресу, когда я вскоре прекратил свои посещения.
А недавно в Лос-Анджелесе я услышал шикарную формулировку на самом что ни на есть простецком русском, с мещанистым южным акцентом. Это было несколько лет назад, вскоре после событий 11 сентября. Мы с приятелем ужинали в русском ресторанчике в районе Ферфакса. Один из компании мужчин за соседним столиком встал и, прощаясь, пошел к выходу. Вслед ему что-то весело кричали, но разобрал я только реплику:
— Ну, ты, эта, смари, шоб в самолет кто не зашел.
В смысле — fly safely13.
Кончу на жизнеутверждающей ноте. В 1984 году мы катали моего приехавшего из России папу по Франции. Машину мы брали в Париже. Пока Ольга оформляла в конторе бумаги, механик повел меня в гараж и бегло ознакомил с выдаваемым нам “рено”. Все вроде было ясно, но у меня машина не заводилась. Механик снова сел за руль, вставил ключ в зажигание, повернул, мотор заработал. Механик вылез, пожал плечами и, доверительно скосив глаза на ключ, изронил вечно галльское:
— C’est comme une femme, doucement, hein? (“Это как с женщиной, легонько, да?”)
В СТОРОНУ СКЛИФА
Это было в легендарные 60-е. Точнее — 31 декабря 1964 года. Я ехал в троллейбусе по Садовому кольцу в Институт Склифосовского проведать лежавшую там после аборта знакомую.
Троллейбус был в духе времени — радиофицированный и без кондуктора. Водитель оказался оригиналом, что с недавних пор позволялось. Не ограничиваясь уже принятыми передовыми формами обслуживания — объявлением остановок и призывами предъявлять друг другу проездные билеты (проездной, как и аборт, был веянием оттепели), а в противном случае опускать деньги в кассу и самостоятельно отрывать билетики, — он обращался к пассажирам со стихами:
Я женой моей доволен,
И она довольна мной —
Покупаю каждый месяц
Ей в подарок проездной, —
добавляя после небольшой паузы: “Сочинял Евтушенко, помогала Ахмадулина”.
Этот звездный союз тогда уже распался, но в народном сознании оставался нерасторжимым, так что вполне мог удостоверить статус проездного как гаранта домашнего очага. Проекция творческого “я” поэта-водителя одновременно на вымышленную рекламную семью и на мифопоэтическую чету номер один лучилась верой в социализм с человеческим лицом. По прибытии в палату я продекламировал стишок своей знакомой, подключив и нашу пунктирную связь к мощной культурной парадигме.
Новый год я встретил у друзей в Большом Гнездниковском, а основательно набравшись, поехал в Склифосовского снова — на обнаруженном в доме велосипеде. В больницу меня пустили, персонал тоже праздновал. Все шло хорошо, но на обратном пути, за рестораном “София”, велосипед развернуло на рыхлом снегу, я упал и сломал ключицу, к счастью левую. Я кое-как добрался домой, однако под утро боль вступила по-настоящему, и я отправился к Склифосовскому уже в качестве пациента. Ключица срасталась долго, но еще дольше, как ни странно, длился наш роман — до самого конца 60-х.
Теперь у меня папина квартира на Садовом кольце, и с балкона четырнадцатого этажа видно место, где я тогда навернулся. От кого был аборт, осталось загадкой.
ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА
Писатели снятся мне редко. Давным-давно, в 9-м классе, приснился Проспер Мериме, с густыми бровями и в круглой меховой шапке. Брови были с портрета в старой “Литературной энциклопедии”, а шапку он, видимо, надел, прослышав о русских холодах, погубивших Наполеона. Мы всласть наговорились о литературе, особенно о Прусте.