Больше, чем с падчерицей, Эдику повезло с ее быстроглазой подружкой, приехавшей в Калифорнию из сибирского захолустья. Жемчужиной ее интернетного имиджа (разумеется, после пятилетней дочурки) он сделал пристрастие к Чехову.
Чехова американцы любят — потому что, в отличие от Пушкина, он переводим, а в отличие от Толстого-Достоевского — краток и ненавязчив. Они даже каким-то образом чуют в нем загадочную русскую душу, хотя основная мысль у него вполне западная — типа мойте руки перед едой (с русской добавкой: и они все равно будут грязные).
Предложения посыпались. Возникло, правда, затруднение — сибирячка не читала ни строчки любимого автора. Но она подошла к делу серьезно. Заехала к Эдуарду за Чеховым, взяла, стала читать, полюбила. С женихами тоже разобралась, на ком-то остановилась. Эдика не устает благодарить; особенное, говорит, спасибо — за Чехова.
Сколько в этой истории процентов правды, не знаю — учитывая словесное мастерство Эдуарда. Словесное мастерство и, подозреваю, желание быть в моих глазах ближе к Чехову, чем к другим героям своих проектов. Вообще показать, кто из нас действительно умеет преподавать литературу. Кто — профессор Серебряков, а кто — профессор Хиггинс.
ЗВЕЗДЫ И НЕМНОГО НЕРВНО
Я сам люблю блеснуть, и мне льстит знакомство с блестящими современниками. Корнями этот сорт тщеславия уходит в романтический культ гения, хотя давно уже осознано, что самое интересное в выдающемся человеке — это его профессиональные достижения, а не погруженное в заботы суетного света человеческое “я”. Часто слишком человеческое. Как говорила мне одна приятельница, которая, будучи женой известного художника, много общалась со знаменитостями, их лучше читать и видеть на сцене, чем принимать у себя дома.
Мое тщеславие носит строго гамбургский характер. Надо, чтобы знаменитость меня действительно восхищала; автографы Евтушенко, Ильи Глазунова и Аллы Борисовны мне ни к чему. Как, впрочем, и автографы — уже в другом значении — Мандельштама, Пушкина или Моцарта, потому что речь не идет о безличном коллекционерстве. Волнует индивидуализированный жест внимания почитаемой знаменитости к тому факту, что в таком-то городе живет Бобчинский Петр Иванович.
Однажды на даче у знакомых, причастных к артистической среде и отчасти знаменитых, я оказался в обществе режиссера, спектакли которого мне нравились. Он держался любезно, но отстраненно. Разговор все же зашел о режиссуре, и я попытался произвести на него впечатление чем-то вычитанным у Эйзенштейна. Он реагировал вяло. Признавая свое поражение, я напомнил ему о рассказе Аверченко, в котором случайный попутчик пристает к писателю с расспросами о литературных знаменитостях, тот этим тяготится, а узнав, что собеседник — тяжелоатлет, переносит разговор на его территорию и начинает расспрашивать о подвигах Ивана Поддубного. Режиссер посмеялся, и к проблемам эстетики мы больше не возвращались.
Он вообще скорее скучал. Они с женой, примой его театра, ели в стороне, за отдельным столиком, и с публикой контактировали мало. Я недоумевал, что же он тут делает, но потом застал его на веранде оживленно беседующим с одним из гостей, разговорчивым оригиналом-архитектором, местным сумасбродом. Вслушавшись, я убедился, что формула Аверченко работает безотказно: обсуждались возможности теплоизоляции дачи, недавно приобретенной режиссером. Я подмигнул ему, он ответил понимающей улыбкой.
Вечер тянулся долго и закончился небольшим концертом силами собравшихся знаменитостей, гвоздем которого стало исполнение, с участием режиссера, куплетов из его популярного спектакля. После этого гости стали разъезжаться, и я услышал, как, прощаясь у своей машины с хозяйкой, жена режиссера, промолчавшая все это время, сказала:
— Он с утра хотел спеть — и спел.
С тех пор я несколько раз встречал его в антрактах его спектаклей, а однажды — в студии у общего знакомого, радиожурналиста, когда он выходил из аппаратной, а я входил ему на смену. Я всегда почтительно с ним раскланиваюсь, он отвечает тем же, но остается проклятая неопределенность: знает ли он, что вот живет в таком-то городе Жолковский Александр Константинович?..