“В диалоге, который ведут многие участники (иногда его называют полилогом или даже многологом), полифония достигается элементарно за счет количества голосов и мнений. От каждого отдельного участника не требуется как-то изменять свою позицию, более того, это внесет ненужные усложнения в общую картину. Требуется только бить в свою точку — подчас просто дублируя высказывание еще и еще раз. Как следствие, все остаются на исходных позициях, „дискуссия” вырождается в парад позиций + комментарии. Этот навык блоггер переносит в жизнь. Вот он высказывает свое „мнение”, иногда базирующееся на неверной фактологии, иногда — на логической ошибке. Ему указывают на неувязку. Крыть нечем. Лицо воспитанного блогосферой полемиста каменеет.
— И все-таки я останусь при своем мнении.
Да ради бога. Вот только зачем?..”
Константин Крылов. Будущее всегда чье-то. — “Русский Журнал”, 2009, 17 июня <http://russ.ru>.
“Прежде всего, когда мы говорим о будущем, мы говорим о времени. Мы рисуем определенную модель времени как такового. Сейчас я не буду развивать эту тему, хотя любая идеология, в общем-то, базируется на определенном представлении о времени. И в том представлении, в котором нахожусь я, не бывает будущего вообще, оно всегда чье-то . Есть те, у кого будущее есть, и его много, есть те, у кого будущего нет, есть те, кто существует в чужом будущем, и так далее. Будущее — это производное от субъекта. Субъект — это, собственно, тот, у кого есть будущее. Не субъект — это тот, у кого будущего нет или оно чужое”.
“Сегодняшняя Россия — это вообще не субъект. Можно говорить о том, что это руина от оставшейся страны, можно сказать, что это страна под оккупационным управлением, это все, извините, лирика. Вернее, так: это разного рода идеологемы, но есть факт: вот эта вся штука, внутри которой мы находимся, субъектом не является . Нет такой вещи, как страна, и, соответственно, нет всего того, что связано с этим. Это, извините меня, мертвая оболочка, в которой мы живем. Будущего у нее нет”.
“Но все же сейчас более или менее выкристаллизовывается если не утопия, то хотя бы имя субъекта, у которого будущее вообще теоретически может быть. Это не класс, это не группа, это то, что называют словом „нация”. У нации будущее есть”.
Сергей Кузнецов. Из двухтысячных с любовью. — “ Booknik.ru ”, 2009, 10 июня <http://booknik.ru>.
“Прекрасно помню, как на одном подписном листе Миша Вербицкий написал в 1997 году: „Помер Булат Окуджава. Пустячок, а приятно”. Роман Лейбов оскорбился, а позабытый ныне Винни „Иуда” Лужин написал длинное письмо о том, что лично он готов оплакать Окуджаву, но не того, который поддержал расстрел Белого дома, а того, который писал: „А если я погибну, / пусть красные отряды, / пусть красные отряды / отплатят за меня”. Вместо третьей строчки было предложено петь „нет, ‘красные бригады‘”. Так или иначе, эта попытка экспроприации Окуджавы „новыми левыми” не имела успеха: Окуджава остался символом интеллигенции, может и склонной к героическим порывам, но по сути своей глубоко конформистской, готовой все понять и простить. Признаем честно: интеллигенция проиграла вчистую. Она проиграла не только в борьбе за власть (так ей и положено), но и в войне за умы. Неслучайно последние десять лет фамилию героя книги можно было то и дело встретить в негативно-нарицательном контексте: „и прочая окуджава”. В России не любят проигравших — особенно проигравших, которые хотя бы на миг оказались на коне. Этим людям все никак не могут простить перестройку, 1989-й, 1991-й и 1993-й — но сейчас их поражение настолько абсолютно, что всякий поминающий несколько лет их силы и славы выглядит шакалом, терзающим мертвого льва”.
Ефим Курганов. Сергей Довлатов и линия анекдота в русской прозе. — “Слово\ Word ”, Нью-Йорк, 2009, № 62 <http://magazines.russ.ru/slovo>.
“Пушкин еще играл с анекдотом как с литературной формой, демонстрируя богатейшие художественные возможности этого жанра, используя анекдот прежде всего как диковинку, как средство эстетического эпатажа, дающее право сместить, нарушить литературные каноны. Чехов сделал анекдот полноценной литературой. Прежний возмутитель спокойствия был канонизирован. Литература обогатилась, но потери понес анекдот, ведь он утратил свободу, будучи переведен в литературную резервацию. <...> Довлатов, дабы компенсировать понесенные при этом неизбежные потери, возвращает анекдот из резервации, из особого литературного пространства в саму реальность, но это другой анекдот, прошедший уже стадию тщательной художественной шлифовки.