“Когда человек наблюдает пейзаж или ландшафт, он его преображает. Придает ему какой-то человеческий образ. Возможно, это атавизм, который люди привнесли в современную урбанистическую жизнь. Но на самом деле никто толком не может сказать, чем именно нравится пейзаж. Почему одному человеку нравится созерцать тело другого — еще понятно, но отчего приятен тот или иной вид — загадка. По моему ощущению, тут есть некое соответствие между пейзажем и сознанием, своя тайна, в нее-то я и пытаюсь вглядеться”.
Кейс. Беседу вел Юрий Лепский. — “Российская газета” (Федеральный выпуск), 2010, № 110, 24 мая < http://rg.ru >.
Говорит Кейс Верхейл: “Он [Бродский] очень быстро избавился от комплекса некой советской ущербности. <…> Он понял, что многие из западных писателей и поэтов, которыми он восхищался в Ленинграде, вполне сопоставимы с ним самим и по уровню образованности, и по качеству дарования. Он понял, что вполне независим от них, более того, скорее они зависят от его авторитетного мнения. Он понял, что вполне вписывается в контекст западной культуры, что в этом контексте у него есть достойное место. Более того, он понял, что на стеллаже западной литературы он стоит рядом с великими. Оттого очень скоро он стал вести себя как мэтр, который имеет право решать, что плохо, а что хорошо, что интересно, а что неинтересно. Раньше его мучил комплекс советского литератора, оторванного от контекста западной культуры. И вот он понял наконец, что сам достойно представляет западную культуру”.
Киевская литературная среда 60 — 70-х годов XX века. Лекция Вадима Скуратовского. — “ПОЛИТ.РУ”, 2010, 21 мая < http://www.polit.ru/lectures >.
Расшифровка лекции профессора, доктора искусствоведения, академика Академии искусств Украины Вадима Скуратовского, прочитанной 24 февраля 2010 года в Киеве, в Доме ученых в рамках проекта “Публичные лекции „Політ.UA””.
“Я буду говорить о вещах довольно печальных, и не истолковывайте это как литературные сплетни: такой была реальность того времени. Но пусть это не станет вашим методом в отношении тех людей, о которых мы будем говорить”.
“Следует понять, что в системе так называемой мировой литературы украинская литература, где-то начиная с 1931 года и по 1961 год, в каком-то понимании, была самым выдающимся явлением, но только в особенном понимании. История поставила в эти десятилетия весьма своеобразный и, возможно, просто-таки страшный эксперимент с этой литературой: она была абсолютно огосударствленной. Она, как говорят социологи, была институциализирована в направлении абсолютной зависимости от государственного аппарата того времени. Позднее я расскажу о некоторых анекдотах, связанных с эти огосударствлением. Но вы должны понять, что ни разу во всей мировой практике — от слепого Гомера и до нынешних литературных сюжетов — литература нигде и никогда так не зависела от государства, как это было в период с 30-х до начала 60-х лет. Понятное дело, те или иные так называемые национальные литературы тоже вступали в какие-то связи с государством, и даже очень тесные. Можно вспомнить, например, французский классицизм, это почти с потолка, и это хрестоматийный пример. Но вот такой зависимости, как зависимость украинской литературы упомянутых десятилетий от государственного аппарата, конкретно от тех или иных персон этого аппарата, не наблюдалось во всей мировой литературе. Должен вам сказать, что теперь это производит не просто жутковатое, а достаточно страшное, даже чудовищное впечатление”.
“Я вообще считаю, что в центре литературного процесса 40-х — начала 80-х лет оказался украинский перевод, лучший в мире. Это, конечно, комплимент украинскому литературному процессу, но это и свидетельство катастрофы, которая происходила в Украине. Потому что, собственно, аутентичное слово было уже настолько не аутентичным, настолько не имело возможности какого-то своего осуществления, что огромные, колоссальные литературные ресурсы здесь пошли в сторону перевода”.
“Не дай бог, если это [нынешнее украинское] государство станет воевать с украинской литературой. Но если оно будет ее поддерживать, то это будет еще страшнее”.