Сквозная, юбилейная рубрика, равномерно распределенная по пространству журнала. Вот — из местного филолога Артема Кишкурина (видно, вынуто из Сети, или же он прислал свои соображения в редакцию по “электронке”): “…это писатель, около не слишком выразительного памятника которому собираются остро нуждающиеся в субкультурном самоопределении юные красноярцы. Собираются и ведут себя неподобающе (смайлик). А если вспомнить о том, что он еще и доктор, то, безусловно, — диагност, может быть, даже где-то доктор Хаус своего времени”.
Татьяна Михайловская. Уроки Некрасова. — “Арион”, 2010, № 2.
Одна из самых необходимых сегодня, как мне кажется — для разговора о поэтах и поэзии, — публикаций.
“Реформатор русского стиха, наметивший путь развития русской поэзии на многие десятилетия, он был непримиримый — по отношению ко всему, что считал несправедливым, равно, касалось это литературных или человеческих отношений. У него была на все своя точка зрения, общих мнений он не признавал. В стране поголовного конформизма нелегко оказывать сопротивление окружающей среде. Таким людям трудно жить и сложно добиваться успеха. Для многих он был примером отрицательным — смотрите, вот так характер мешает таланту делать карьеру (печататься, издавать книги, получать премии, входить в жюри, получать гонорары и т. д.). Порой он совершал такие явно в ущерб себе поступки, что только руками разведешь: зачем? Впрочем, ответ он сам подсказывал: „Не путать факт публикации и факт литературы”. Всеволод Николаевич учил не проповедями, а именно поступками. Сегодня мало кем эти уроки востребованы, но ведь будет и завтра.
И среди этих уроков первый — урок свободы ”.
Александр Михайловский. Провинциальные церковные приходы во второй половине 1940-х годов. — “Вопросы истории”, 2010, № 6.
О беспрецедентной поддержке церкви и верующих со стороны сельсоветов и правлений колхозов в указанный период. Читаешь — глазам не веришь: плакать и смеяться. Продлилось недолго.
Настоящий Чехов. Кама Гинкас, Максим Осипов, Елена Степанян. Вступление Натальи Ивановой. — “Знамя”, 2010, № 6.
“…А между тем не такое уж он наше зеркало, он показывает нам нередко и то, чем мы никак не располагаем; не наше, а свое добро. Например, Чехов не пропустит даже намека на доброе чувство, малейшего поползновения к хорошему, простого проявления деликатности, скромности, житейской порядочности, тонкости, красоты. (Недаром же в облике человека, скажем, занимающегося лесопосадками или скупающего земельные участки, он отмечает детали, совсем не идущие к делу, — „ты изящен, у тебя музыкальный голос”, например.) Разве это мы отражаемся в чеховском зеркале? В его мире возможно возрождение человека, в которое мы, как правило, не верим, о котором мы не помышляем, когда общаемся с личностью вроде Лаевского, так сказать, „в реале”, в рамках нашей действительной повседневной жизни. Вспомним „Дуэль”, „Скрипку Ротшильда” или „Жену”, где герои воскресают (в „Скрипке Ротшильда” уже почти за пределами земной жизни). Для „агностика” Чехова, который был готов удивляться интеллигентской вере Д. С. Мережковского („бойкого богоносца”, по выражению Чуковского), — так вот для „неверующего” Чехова актуальны были слова пророка о Христе, что Тот „льна курящегося не угасит”. То есть опять-таки не так уж в отношении нас Чехов и „зеркален”: мы-то готовы угашать курящийся лен и не видеть в человеке ни грана доброго и хорошего. <…> Чехов адогматичен, то есть, как говорят многие, пишущие о нем, безыдеен. Нет, он идеен. Его идея — это деталь , занимающая у него ключевое место и нередко говорящая о несравненной красоте мира и о счастье жить и быть”.
Это — из заметок Елены Степанян. И как интересно пишет она еще и о самом, казалось бы, безнадежном у Чехова, о “Скучной истории”!
Александр Нилин. Линия Модильяни. Мой ордынский роман. — “Знамя”,
2010, № 6.
Мне показалось, что этот искусно прописанный ( как бы мемуарный ) текст и есть роман о судьбе — весьма, как я почувствовал, драматичной (при всем внешнем благополучии). Эту драму (в старом, классическом смысле) и не увидишь сразу. А уже потом — и Ахматова, и Бродский, и Ардовы… Читая, вспоминал излюбленное стихотворение — пера одного из героев произведения: “Это — влияние статуй. Вернее, их полых ниш. / То есть, если не святость, то хоть ее синоним. / Представь, что все это — правда. Представь, что ты говоришь / о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем”. И — там, где еще ближе: “Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы” (“Новая жизнь”). Так показалось.