— Не так, не так! У меня просто… — тут уже Лючин занервничал, — в общем, не очень нормальное сердце, оно передается по наследству. В народе говорят — бычье. Моя мать умерла внезапно. Молодой. А я уже пережил ее. И если бы не это, пошел на фронт, как и вы. — Он с трудом договаривал, чувствуя, что краснеет. Неудержимо. Краска приливала к лицу, и пот выступил. Руки стали мокрыми, и лоб защипало от пота.
Коля смотрел на Лючина с каким-то новым выражением. То было не презрение, как могло Евгению Бенедиктовичу показаться еще несколькими минутами прежде. Скорее внимание, да, именно оно — Коля словно рассматривал Лючина внове, будто впервые увидел, и невольно это ощущение чужого разглядывания будто букашки какой, пригвожденной, прибулавченной, передалось и самому Лючину, и неуютно стало от Колиного взгляда; Евгений Бенедиктович, по обыкновению, засуетился, ища платок, а найти не мог сразу. До сих пор путался в этой форменной одежде. Хотя Лючин теперь оказался штатским подполковником, но папахи ему вроде не полагалось, а шапку из пыжика — конечно, Фаня достала — кажется, нельзя было носить. Но вообще-то никто не знал толком, можно или нет. И Евгений Бенедиктович мерз в фуражке. А Коля вдруг сморщился, отвел глаза, и шрам на его щеке обозначился стальною белизной. Через всю щеку шрам. Вот почему эта постоянная Колина небритость.
— Глупо все! — вдруг и с отчаянием почти крикнул Коля и, резко, по-военному, повернувшись, пошел к машине.
— Глупо, конечно глупо, — повторил Лючин, вытирая пот, платок наконец был найден, повторил с каким-то отчаянием и нежностью внезапной к долгорукому, долговязому Коле в его поношенном пальто, в котором тот ходил всегда, не снимая, то есть зимой, весной, осенью, с тех пор как поступил на работу личным шофером к Алексею Павловичу, и сидя на стуле между двух кабинетов, его, Лючина, и Алексея Павловича, рядом с секретаршей Ларисой Ивановной, которая, кстати, уже на третьей работе со своим начальником, и ей вечно жарко в розовых легких кофточках, а вот Коля — в пальто, и когда заезжал за Алексеем Павловичем, а того всегда ждать приходилось подолгу, ждал в пальто, так что Лючин и представить не мог Коли без этого, верно вывезенного из Германии, пальто в рубчик. А чувствовал так, что нет еще у Коли пристойной “мирной” одежды. Тем более удивился, однажды узнав на сундучке у Лели в прихожей знакомое пальто, и, еще не сразу понимая, к чему оно тут, вошел в столовую вслед за Ниной Васильевной — они тогда во МХАТ собрались на “Последнюю жертву”, Тарасова играла, — и увидел Колю, шофера Колю в затейливо латаной, мать-то рукодельница, пестрой фуфаечке, она и вязала, конечно; из-под шерстяной поделки как-то по-школьному высовывались Колины руки, даже запястья были видны, и Евгений Бенедиктович впервые понял тогда, как юн Коля, которого он церемонно звал по имени-отчеству. Впрочем, и Леля тоже.
Коля пил чай, а напротив сидела Леля и задумчиво крошила печенье — была у нее такая манера.
— Женя! — Леля вспыхнула, улыбаясь своими пляшущими у рта родинками. —Я думала, рано еще! — Вскочила. — Я сейчас! — И ушла.
А Коля встал и молча наклонил голову… Они видались сегодня, к тому же Лючин тогда еще не замечал Колиного недоброжелательства. И потом, в этом доме ему так хорошо было, а сияющая и в новом платье — и стало понятно, зачем Коля приходил, — Нина Васильевна так расположена, что и думать не думалось ни о чем неприятном, и, блаженно улыбаясь, ожидая Лелю с Лелиным же котом на коленях, вполуха слушал, как Нина Васильевна настойчиво спорила с Колей в передней о цене за шитье, наконец, дверь входная хлопнула, и в комнату влетела Леля еще в домашней кофточке, в которой и застал ее Лючин, и, внезапно нагнувшись к нему, так что распушившаяся прядь волос пролетела рядом и родинки заметались, схватила у него с колен кота Чика и прижалась к Чику лицом.
— Фу, дикая какая! — сказала Нина Васильевна и пожаловалась: — Ангелина Степановна прекрасно шьет, но с деньгами каждый раз проблема. Называет какие-то копейки. Понимаю, это из-за Коли. Алексей Павлович всегда пытается помочь… — и, почему-то понизив голос, — учился у Колиного отца. А Колю и шофером нигде не брали… Но неудобно, право!
И это почему-то всплывало в памяти Евгения Бенедиктовича, когда он глядел на Колю, а тот строевым, таким привычным ему шагом шел в трофейном пальто к трофейному же автомобилю, и тяжелые американские ботинки вязли в мартовском московском снегу. Сутуло пригнувшись — а Коля вообще сутулился сильно, и одно плечо было выше другого, — залез в приземистый “нэш”, и тот, как всегда, не завелся сразу, и Коля выходил из машины, подымал капот, но на Лючина не оглянулся, а Лючин, напротив, смотрел — смотрел на него, по обыкновению шаря по своим карманам. Теперь уже и платок был не нужен. Он искал картонный цилиндрик со сладкими шариками, наконец нашел, каждый раз забывал, куда кладет, а ведь брал с собою специально, чтобы нужного часа не пропустить.