И говорила и повторяла так. Но никогда, что любовь. Звезды.
XI
— Ты не посмеешь оставить меня! Не посмеешь и не сможешь! Это предательство. Ты обещал маме.
Ее белое лицо стало еще белее: Калерия всегда так гневалась, бледнея. Но рот горел, как лихорадка обметала губы.
— Я не виновата. Я живая женщина. Ты заставляешь меня говорить пошлости. Потому что ты вечно служишь несуществующему. Ты и про себя все придумал. Все! И старость собственную тоже. С этими своими Заями. Ненавижу.
Она, видно, думала, сейчас взорвется, она хотела взрыва, а он — нет, поспешно кивнул:
— Я знаю.
Может, она и права была, но если он и на самом деле чувствовал себя стариком и не заметил, как это к нему пришло. Странно было глядеться в зеркало, особенно не дома; он удивлялся себе, чужому в чужих зеркалах, там посторонний ему человек, который, однако, был им, владел бодрою походкой и лицом, смуглым от загара, они все-таки каждый год ездили в Сочи, и даже щеточки усов, теперь привычные, особенно не старили. И ничего не болело в нем самом, и вставать под холодный душ было обыкновением, и ходил он легко, быстро.
Задыхался, правда, от соснового воздуха…
Лечение бронхиального удушья распадается на два этапа: устранение приступа — Аконит 3, и последующие назначения — Бриония 3, Фосфор 6, Кали Бихрома, а также Ипекакуаны.
Так в чем же была старость Ореста Константиновича? А ведь знал, пусть другие заблуждаются, что это старость. А когда началось и наступило — пропустил. Хотя иногда думал: когда Викуси не стало. На самом деле раньше, много раньше, но скрывал от себя, от других. Он никогда не тщился напролет заниматься делом, знал, все равно всего не успеешь, но когда-то и не угнетала необходимость действия. А теперь он жалел каждое мгновение, тающее на глазах, и мог, приехав на дачу в Мамонтовку, часами сидеть, полузакрыв глаза, вроде дремлет не дремлет, а для вида держал на коленях книгу или газету, ну чтобы Зая ни о чем не спрашивала, не трогала и еще чтобы могла сказать шепотом расшалившейся Шурочке: “Не мешай папе! Папа устал. Папа отдыхает”.
А можно было подумать, не отдыхает, а думает о чем-то и просто сосредоточен, а он и был сосредоточен: вот стакан чая перед ним, и оса над блюдечком с вареньем; и тельце осы, будто перетянутое черными блестящими нитками, ее прозрачные крылышки, выпуклые глаза, беспрерывно и нервно шевелящиеся лапки, как пальцы пианиста, но и серебряная ложка, преломленная темным отваром, и сама жидкость, мерцающая, запертая в стекле — через все струился слепящий плотный свет, все казалось сотворенным этим светом, все пульсировало и текло, растекаясь, сгущаясь, образуя предметы… Тот же стакан… Как прозрачны и призрачны стеклянные границы, но что-то удерживает форму. Но и он, Орест, Оренька, он — наблюдатель и сам временное сгущение этого потока; застывший всплеск, не более, и его пронизывает этот вездесущий свет, прежде чем унести с собою.
— Ты нарочно не слушаешь! Отключенец!
Она не знала, как еще укусить его, да, оказывается, Калерия не желала, чтобы они разводились.
Ответил спокойно:
— Скажи еще — отщепенец.
Но в этом мире они были парой, в некотором смысле брат и сестра: дочь лишенки и незнамо где сгинувшего отца, с этим “офф” и остзейскими баронами, и он, шарлатан, врачеватель, вернувшийся оттуда с подпиской о неразглашении и погубленной женой. А тот, разлучник — чужой. Верно, ее тянуло к чужим, она, может, хотела для них стать своею. И он потому жалел ее.
— Не будем больше выяснять отношения. Я оставлю тебе квартиру.
— Мне ничего не надо! — крикнула она.
Так ее воспитывала Викуся, сорвалось с губ, но он уже знал, что это не так. Они оба знали. Она, конечно, будет делить коллекцию. Имеет право, и не только юридическое. Теперь немало из того, что висело на стенах, было высмотрено, выменяно, выкуплено ею. Но сейчас пригрозила только: