Тайна, которую он носил в себе, чужая даже близким, казалось навсегда ушедшая в могилу вместе с Настей, забытая им самим, по крайней мере не вспоминаемая ранее, обнаруживалась исподволь, чем дольше на свете жил Евгений Бенедиктович. Заброшенные московские церковки и редкие живые храмы, мимо которых он ходил, ездил и которые составляли для него любимое московское вместе с окружающими их домами, деревьями, глухими и проходными дворами в переплетениях переулков, вдруг стали видимыми. Глаз обозначал их особо вместе с редкими фигурами старух в платочках, из которых, так думалось, каждая могла бы быть его Настей, и горячее чувство причастности заставляло сжиматься сердце, когда слышал: “Подайте Христа ради!..” А нищих было много. Однажды он вышел с Виолеттой из ресторана “Арагви”, она балерина была, в оперетте, всякие там болеро в туфлях с перепонками, а познакомил театральный администратор, он еще поклонником Иды был, старик с палкой и бантом в горошек вместо галстука — это в сорок четвертом! с бантом! — как только Лючин вернулся из Кыштыма, и познакомил, а роман у них с Виолеттой был сумасшедший, какой-то радостный роман — победа была близкой, вот тогда они вышли из “Арагви”, он заимел пропуск туда, и, перейдя улицу Горького, правда, всегда, как отец, называл Тверской эту любимую улицу в липах, свернули в переулок к консерватории, а справа была церковь, и он потянулся взглядом к освещенным окнам зарешеченным, как это с ним уже случалось в последнее время, и опять подумал, что крещен. И мысль пронзила: а если существует связь между тем и им, толстым и молодым, только что насытившимся обильною пряной едой и напитками...
Он спросил Виолетту:
— Леточка, ты крещена?
Виолетта была старше его и чуть выше ростом, особенно когда шла, как сейчас, в шляпе из соломки и на толстых каблуках, которые она ставила немного вкось, выворачивая носки — ноги у нее были стройные, но привычка ходить балетная. Она обернулась к нему, вся в пестром крепдешине с модными оборками у колен, сказала сердито, что родилась после семнадцатого. Он засмеялся. Во-первых, тут она его обманывала, во-вторых, после “Хванчкары”…
Тайна, что крещен, была его и покойницы Насти. Та просила молчать, и он молчал, сперва не заботясь. Бенедикт не подозревал, и тетя Фаня, единственная оставшаяся в живых из всех родственников, конечно, не знала. Крошечная веснушчатая Фаня, такая серенькая мышка, особенно рядом с вальяжным и барственным Бенедиктом; пальчики тоненькие, но могла ими столько страниц выбивать на своей машинке в Наркомате путей сообщения, куда ее устроил Бенедикт Захарович, где еще и стенографистка по совместительству, а теперь, после войны, нештатно, почасовая работа, и всего боялась, тряслась из-за всего: погода, работа, брат, и, конечно, из-за Женечки: они теперь вдвоем остались, вдвоем, но она-то одна, и он, понимая, каждый вечер звонил, просил, чтоб позвали, и терпеливо ждал, когда позовут, если позовут, — в Фаниной коммуналке обязательно кто-то из соседей схватывал трубку: один телефон на всех.