— Мама! — Это уже Аня с неожиданной для себя резвостью закричала, а Нина Васильевна дернула плечом:
— Мне ничего сказать нельзя, — и встала. — Чай, наверное, готов. — И, самолюбиво облизав губы, на кухню, курить, папиросы схватила, они на пианино лежали, и Леля вскочила за ней.
Лючин испугался, что они поссорились, но по тому, как с усмешкою наблюдала за происходящим дама в брюках, с умилением догадался, что это как игра такая, что они все тут близкие и родные, а строгая соседка внесла чайник, за ней Нина Васильевна с заварочным, и, как ни в чем не бывало:
— Кому налить? Кто хочет чаю? — А все хотели, и, воспользовавшись суматохой, Лючин вышел из комнаты и в пустой кухне увидал Лелю. Облокотившись на подоконник — а за окном была совершенная чернота, — она смотрела куда-то, Лючин не знал, на что она смотрела, только подойдя ближе понял — там, в пустом пространстве, тоже была она, Леля, но совершенно недосягаемая, и огни противоположного дома светились у ее плеч, как елочная гирлянда. Кстати, вспомнил, елка была у Лели под потолок, с фонариками и флажками и дождем серебряным; так пристально вспоминает по минуточке, а про елку забыл… Да, Леля — недосягаема, и теперь повторил про себя, как тогда, когда слышал ее дыхание и видел затылок высокий и ровненький шов на воротничке.
— Леля, — сказал он, глядя на этот шовчик, — Леля, у вас сегодня было самое красивое платье.
А Леля, не оборачиваясь:
— Вы забыли, какое платье у Целиковской…
— Нет. Не забыл. На тебе было удивительное платье.
Он так и сказал — на тебе… Сам не ожидал, но получилось. Один раз — на “ты”. За три месяца.
— Его сшила мама Николая Викторовича. — Леля обернулась, и он почти со страхом увидел так близко Лелины губы с веселыми родинками, а губы нахмурились чему-то.
Сегодня их должен был принять новый член коллегии, назначенный взамен снятого Саакянца, некто Скробов; сверху спущен, говорили о нем разное, никак нельзя опаздывать, но там за стенкой медлили, что-то вроде передвигали, а потом сердитое чертыханье, будто зверь пофыркивал — это Алексей Павлович, и вздох тягучий:
— Ну, Леша! — Аня, ее сестра, — все это с нежностью слушал обычно педантичный Лючин, а шофер Коля, по обыкновению безучастный к происходящему, твердо и прямо держа спину, читал учебник истории; он как-то отрешенно взглянул на расшалившуюся Ксану, а та, скосив глаза на Лючина и высунув язык, “ломаясь”, сказала бы строгая Леля, с пятки на носок ступая по натертому полу, вроде как неслышно, подкрадывалась к Коле, чтобы запрыгать уже вкруг него, как только что прыгала рядом с Евгением Бенедиктовичем в своих шерстяных рейтузах с каемочкой. Зубрит, опять будет поступать, догадался Лючин и еще подумал: бедный мальчик, опять не примут. Коля был в плену. “Потому что контузия!” — Алексей Павлович всегда к месту и не к месту про Колю объяснял.
— Едем, товарищи, едем! — Наконец и Алексей Павлович появился на пороге, широкоплечий, с большою лысой головою, которую он нес как-то впереди себя, а глаза пронзительные, движения быстрые, ну, совсем немножко — такой Ленин по-щукински, это Лючин для себя еще с их первой встречи определил, — пожал руку Лючину, Коле кивок, а следом за мужем и Аня выплыла, розовая, в розовом плюшевом халате с неприбранною в первом часе косой и сонная совершенно рядом с бодрым Алексеем Павловичем.
— Понимаешь, какое дело, Скробов хочет карты посмотреть, ну те, которые мы отослали по экспедициям, Саакянцем подписаны, а того уже… да! и понимаешь, получается, что вроде как и не подписаны. — И сразу к столу, и ящик стал выдвигать, а тот поддавался медленно, со скрипом.
Эта комната, считавшаяся столовой, была одновременно и кабинетом хозяина. Стол казенный с инвентарными знаками на ножках перегораживал ее пополам, неуклюжие тумбы ребром к окошку, за которым сейчас сиял март, и синьковые отблески дрожали на лысине Алексея Павловича, когда он сердито с трудом открывал ящики, так много бумаг и папок в них было. Он не любил и не умел искать, да и некогда было. Сын сельского кузнеца с Украины, он достиг всего сам — и образования и постов, неторопливо и с основанием учась сперва просто грамоте, а потом уже и высоким наукам: любимой геологии и, конечно, марксизму-ленинизму, научной философии, диалектическому методу, и тоже с основанием, скрупулезно, вооружившись двумя заточенными карандашами, синим и красным, читая, возвращаясь, чтобы уяснить, и обязательно подчеркивая — красным основные положения, синим примеры, поясняющие суть, а когда по второму, по третьему разу шел по страницам, то ставил галочки на полях и объяснял, если кто был рядом, да хоть и Аня, жена: