— Андрюх, никто ничего не предает! — зло выкрикнул Паша и сразу потух: — Ладно, я вам предложил подработку. Подработку в принципе по специальности. Нет — так нет. Но продолжать быть таким в тридцать шесть лет я лично, — он выделил слово «лично» и глянул на Андрея, — уже не могу. Я хочу сцену, хоть такую, как в «Одной шестой», хочу играть, получать за свою игру пусть символизм, но — получать… Ребята, нам скоро сороковник! Три альбома, четыре десятка концертов вместе с подобными, тысяча, или сколько там, рэп на голимых студиях — и это все?! Я не могу так дальше, и я готов уйти, если мы будем продолжать только так…
Тут, по сути, и начался спор. С обвинениями, старыми обидами, посыланием… К Паше присоединился Макс (так сказать, ритм-секционная спайка), Андрей был настроен категорически против исполнения эстрадного ретро, а Дробов до поры до времени сдержанно присоединялся к Андрею. Просто не мог представить, что играет что-нибудь вроде «На недельку до второго…».
Но неожиданно, на самом пике спора, ему в голову вломился вопрос, вломился и уже не исчезал: «А что, действительно, мы теряем часа по три несколько раз в месяц, играя не то, что хотим?». К тому же у Игги Попа, «Рамонез», даже у «Эксплоитед» с «Дэд Кэннэдиз» были вполне лирические песни, почти попсовые. Ничего, наверное, страшного… И деньги, конечно… Прав Паша: хоть бы и символически, но очень хочется получать за свою игру. И он склонился на сторону Паши и Макса…
Андрей убежал тогда из кафе в бешенстве, бросив на стол голубовато-белую тысячерублевку, хотя выпили и съели все вместе от силы на семьсот. Но эта тысяча была как некий знак, что на деньги ему, Андрею, плевать… Оставшиеся посидели молча, потом вымученно договорились как-нибудь созвониться и разошлись. Ощущение было — что навсегда.
Первым Дробову, на следующий день, позвонил Андрей и спросил почти с ненавистью, какой-то юношеской ненавистью:
— Ты на самом деле решил играть попсу?
Дробов не знал, что ответить. Точнее — как. Было ощущение, что если скажет: «Да, на самом деле», — Андрей, с которым они столько лет сочиняли забойные песни, улыбками хвалили друг друга, когда у одного получался жесткий ритм, а у другого выходил пронзительный соляк, с кем много всего пережили, скажет то последнее слово, после которого невозможно станет ни играть, ни разговаривать, или просто бросит трубку, что хуже самого обидного оскорбления.
— Я… — Дробов кашлянул. — По крайней мере, я хочу попробовать. В любой момент мы можем бросить.
— Ха-ха! Ты говоришь как начинающий наркот из советских фильмов! — неожиданно развеселился Андрей. — Ладно, давайте попробуем.
Быстро нашли бесхозного — без группы — клавишника по имени Игорь. Стали отбирать песни, и тут возник вопрос о вокалистке; арт-директор «Одной шестой» сказал, что она необходима.
— Пусть не каждую песню поет, но женский пол должен быть на сцене — охват аудитории… Только она должна быть тоже не девочкой. Понимаете, о чем я?
Арт-директору было лет двадцать пять, и своей уверенностью, начальственностью он жутко, до покалывания в скулах, раздражал.
Андрей вспомнил, что, когда они репетировали на базе в Дорогомилове (неплохая, кстати, база, и вид на небоскребы Москва-сити вдохновлял на более жесткую музыку), там болталась одна неприкаянная особа лет за тридцать. Она вроде как пела когда-то в фолк-группе, но группа развалилась, а она по привычке приходила к звукорежиссеру базы, пила с ним чай или вино, мечтала о новой группе, будущих альбомах, концертах, о славе. «Я же раньше Хелависы начала то же самое!..» — слышалось иногда ее обидчиво-досадливое. Однажды парни услышали, как она поет, — неплохой оказался голос; внешне тоже была вполне подходящей.
Отправились на базу; особа, ее звали Ольга, оказалась там: «Вот видите, как нам катит!» — шепотом обрадовался Паша Гусь, — за десять минут уговорили участвовать.
— Практика нужна, — сказала Ольга больше себе, чем им и другу-звукорежиссеру, — пускай и такая. Вперед, орлы!
И началось мучительное составление репертуара, а затем еще более мучительные репетиции. Играть эстрадные мелодии было не только противно и скучно, но и сложно — оказалось, что это совсем другая музыка, требующая другой техники. Пальцы на левой руке ломило от непривычных аккордов, голова была набита тяжелыми, как лишние мысли, чуждыми звуками.