она себе на руки с догорающей сигаретой
и эта размолвка длится уже восемьдесят лет
с тех пор как парижский фотограф нажал свою кнопку
в 1932-м
...в длинном зеркале позади тех двоих
размазаны долгой выдержкой плечи танцующих женщин
резко вышел только высокий затылок какого-то мсье
в брильянтине
Тот язык
все младенцы
плачут повсюду на одном языке
а взрослые сколько их есть
всякий думает и молчит на своем
не только люди
вот кошки объсняются в любви на итальянском
а собаки ругаются по-немецки
и не понимают друг друга
я знал вавилонского строителя с плотницким карандашом за ухом —
тогда он проспал в каптерке миг
и остался немым
только гукает и слюнявит свой карандаш
лишь там на облаках
все говорят на одном по-довавилонски
сплошь из неправильных глаголов
с полусотней падежей на все случаи жизни
родительным дательным винительным
звательным просительным благодарительным
ругательным умолятельным врательным простительным
а мне тут
довольно тебя произносимой ночью и днем
в ласкательном падеже
Антресоль
загробная жизнь возможна
ведь мы
по образу и подобию Божию
и тоже храним
свои старые игрушки на антресолях и чердаках
только бы Он
не надумал переезжать
Давай расстанемся на лето
Киров Александр Юрьевич родился в 1978 году в г
Киров Александр Юрьевич родился в 1978 году в г. Каргополе Архангельской области. Окончил филологический факультет Вологодского педагогического университета. Прозаик, поэт, эссеист. Автор трех книг повестей и рассказов: «Митина ноша» (Архангельск, 2009), «Последний из миннезингеров» (М., 2011), «Полночь во льдах» (Дюссельдорф, 2012). Лауреат Всероссийской книжной премии «Чеховский дар» в номинации «Необыкновенный рассказчик» (2010). Живет в г. Каргополе. В «Новом мире» публикуется впервые.
Просидев полдня в одной очень известной социальной сети, я отправился навестить своего друга. Он жил в другом конце города. Не дойдя квартала до его дома, я услышал треск и увидел довольно большое количество дыма, тянущегося как раз оттуда, куда я шел. Тогда я побежал. Первый этаж деревянного дома, в который я направлялся, был объят пламенем и дымом. У подъезда суетились жильцы. Вдали завыла пожарная сирена.
Не найдя среди людей тех, кого хотел навестить, я пулей взлетел по лестнице наверх. Без стука распахнул дверь и увидел… как мой друг, его отец и мать — ужинают.
Все они посмотрели на меня как на полоумного, а потом вдруг засмеялись.
— Давай за стол! — буркнул отец друга и потянулся к буфету, чтобы достать оттуда рюмку.
Конечно же, они не были никакими пьяницами. Просто любое застолье в их доме — событие ритуальное. Мой друг, хороший повеса, мог не прийти домой ночевать, но чтобы опоздать к обеду или ужину… Это было против правил.
За просторным, во всю кухню, столом, на котором стояло множество тарелок с простецкой снедью, эти люди… разговаривали! Каждый день. Столько, сколько позволяли обстоятельства. И казалось, что могли разговаривать бесконечно.
Они не болтали попусту. Всегда что-то обсуждали. То футбол, то политику, то рыбалку, то стройку. И моего друга, который учился средненько и метонимию называл «метомимией», учителя побаивались и не трогали именно за то, что у него была собственная жизненная позиция. Свой взгляд на жизнь. На кино. На литературу. Повторюсь: притом, что в учебе он был, мягко говоря, не Эйнштейн.