Я некоторое время помолчал.
— Она умерла, да? — тихо спросила Маричка.
Помню, когда-то мне было тяжело отвечать на такие вопросы. Но сейчас ответ слетел с губ удивительно просто.
— Да.
— И твой папа тоже? Дядя Вова?
Я молча кивнул, но она почувствовала это движение в темноте.
— Я знала, — сказала она спокойно какое-то время спустя. — Просто должна была спросить.
Я ничего не ответил. Понимал, что она знала. И понимал, почему должна была спросить.
— Ты, наверное, жалеешь? — спросил я. — Жалеешь, что не попала в тот интернат, да?
— Не знаю, — пожала плечами она. — Там хорошо, да?
— Нет, — твердо ответил я, вдруг остро и четко припомнив свои собственные годы в «Вознесении». — Но, наверное, лучше, чем здесь.
Я не знал, что ей пришлось пережить за эти годы, но отчего-то предполагал, что лишения, которым я подвергался в интернате, даже рядом не стояли с этим. Быть может, с этим не сравнится даже Грей-Айленд. Человеческая судьба никогда не перестает удивлять лишь в одном отношении: даже когда ты думаешь, что уже повидал все ужасы, какие способно породить человеческое воображение, ты вдруг встречаешь нечто невыразимо хуже и понимаешь, что ограниченным было лишь твое воображение.
— Тетя Катя нашла мне семью, как и обещала, — продолжила Маричка вскоре. — Очень хороших людей. Уже в возрасте. Они потеряли свою дочь, уже давно. С тех пор не хотели больше детей, да и не могли их иметь. Но твоя мама уговорила их взять меня. Оказалось, что я была очень похожа на их дочь. Мне было столько же лет, сколько было ей, когда ее не стало. У меня были волосы того же цвета. Похожие глаза. Когда они увидели меня, то на какой-то миг вдруг подумали, а моя мачеха даже всерьез уверовала, что в меня переселилась душа их покойной дочери. Поэтому они меня и взяли. Хотели даже назвать так же, как ее — «Анна». Очень расстроились, когда поняли, что я уже привыкла к своему имени и не хочу его менять. Что ты об этом думаешь?
Я вздрогнул. Не ожидал, что она задаст мне вопрос. Не подготовился. И поэтому брякнул то, что думал:
— Сумасшествие.
— Ты так думаешь?
— Мне, наверное, не стоило так говорить, — запоздало признал я.
— Мой отчим и мачеха хорошо со мной обращались, никогда меня не обижали. У них была большая чистая квартира, даже больше, чем у твоих мамы с папой. В доме всегда было много вкусной еды. Они покупали мне хорошую одежду, и в школе для обычных детей, куда я начала ходить, никто не издевался надо мной из-за того, что я «дикарка». Это было время, когда… я должна была быть счастлива. Ты понимаешь, какие из твоих дней самые счастливые лишь тогда, когда они остаются позади, правда?
— Правда.
— Я оказалась совсем не похожей на их дочь. Лишь внешне, да и то на первый взгляд. А по характеру — ничего общего. Мачеха очень быстро ко мне охладела. Когда не узнавала в моей улыбке улыбку Анны, в моих движения — движений Анны, а в моих словах и моем смехе — ее слов, ее смеха. Когда видела, что мне нравится другая одежда, другая музыка, другие цветы. Мачеха мрачнела и разочаровывалась просто на глазах. Она очень старалась сдерживать себя, всеми силами заставляла себя полюбить меня хоть немного… но у нее не получилось. Иногда боль и раздражение вырывались наружу. Со временем все чаще. Тогда она ругалась на меня, вычитывала. Из-за всяких мелочей. Никогда не говорила, в чем дело на самом деле. Я всегда знала это. И она знала, что я знаю. Но она никогда этого не говорила. А отчим… он был ко мне очень добрым. Улыбался мне. Вел себя так, как полагается отцу. Иногда мы очень хорошо проводили с ним время. Смеялись, говорили по душам, почти как с твоей мамой. Но даже в его глазах я очень часто видела ту самую тоску. Чувствовала себя… самозванкой.
Я ничего не говорил, позволил ей продолжить.
— Тебе, наверное, смешно, да? Из-за того, что я переживала тогда из-за такой ерунды?
— Нет.
— Правда? А мне кажется, это должно быть смешным. Это было так глупо. Все, что делают и думают дети — ужасно глупо.
— Что было дальше?
— Ничего.
— Ничего?
— Больше ничего хорошего.
Я промолчал, не стал настаивать, чтобы она говорила. Но она спросила сама:
— Ты все-таки хочешь знать, да? Тебе интересно слушать о моей жизни?
Вопрос был искренним, заданным не для проформы. Он требовал ответа.
— Да, — ответил я, и мне, к моему удивлению, не пришлось врать.
Маричка вздохнула, прижалась ко мне крепче.
— Когда мне было тринадцать, началась война. Та, что идет до сих пор.
— Та война продлилась год с небольшим, — припомнил я.