Остановившись напротив скверика, я посмотрел на постамент, где прежде высился памятник Героям-спасателям. От бронзового изваяния не осталось и следа. Вероятно, он был сброшен с постамента еще в годы войны, а затем вывезен и продан сталкерами. Но зато осталась, хоть и поломанная, лавочка. Я вспомнил, как сидел на этой лавочке много лет назад вместе с подругой своего детства и своей первой девушкой, Мей. Вспомнил, как рассматривал бронзового истукана и рассуждал, кому он на самом деле посвящен — майору болгарского МЧС Стойкову, как было сказано на табличке, или моему отцу, Владимиру Войцеховскому. Острое воспоминание об отце пронзило меня, словно копье.
«О, папа», — вдруг подумал я в отчаянии. — «Зачем же ты тогда уехал?! Если бы ты остался, если бы мы остались все вместе…».
— Здесь был памятник, — прошептала Маричка, остановившись рядом со мной. — Тетя Катя показывала мне его. Ты помнишь это?
— Да, — ответил я с болью. — Теперь да.
Мы вышли из переулка на Центральную улицу. Здесь тоже было множество разрушенных зданий и следов былых боев. Но вместо всего этого я подошел к почерневшему, омертвевшему пню, оставшемуся от дерева, которое, если и сумело каким-то чудом пережить войну, то зачахло, оставшись без защитного озонового купола, и было срублено мародерами. Я вспомнил, как все селение радовалось, когда вдоль центральной улицы удалось высадить аллею. Это была заслуга группы ботаников-энтузиастов, в том числе Игоря Андреевича Коваля, отца Бори, еще одного друга моего детства. Боря был единственным из моих друзей, чья судьба была мне известна — он прожил короткую, но достойную жизнь, не опозорив своего отца, оставив за собой много хорошего. Прямая противоположность мне.
«Господи, как все это могло произойти?» — в ужасе спросил у себя я, все больше погружаясь в воспоминания. — «Я же Дима, Димитрис Войцеховский, я мечтал стать космонавтом, хотел делать что-то хорошее и полезное… Неужели я мог стать таким?!»
До Председательского дома осталось совсем недалеко. Я полагал, что он разрушен до основания. В какой-то степени даже надеялся на это. Уцелевший дом хранил бы в себе слишком много воспоминаний, намного больше, чем я смог бы выдержать. Но оказалось, что дом все же выстоял. Одни лишь очертания этого до боли знакомого здания заставили меня остановиться и вздрогнуть.
— Ты в порядке? — спросила Маричка.
Я неопределенно покачал головой.
— Мы можем не идти туда.
— Нет, — решительно покачал головой я. — Мне это нужно.
Парадная дверь, которую прежде охранял консьерж дед Григор, была вышиблена еще много лет назад. Заглянув внутрь, в темное парадное, я едва-едва смог разглядеть следы давней разрухи. Время и старания мародеров стерли большинство воспоминаний о событиях, которые происходили здесь четырнадцать лет назад и ранее. Ни одного объявления не осталось на доске, да и сама доска валялась сейчас на полу, в пыли и грязи. Турникеты, через которые надо было прежде проходить, чтобы попасть в душ, были выломаны — пришлись по душе кому-то из сталкеров, ведь были сделаны из нержавеющей стали. Глянув в сторону душевых, я попытался догадаться, действительно ли там был разбит полевой госпиталь, как я слышал от тех немногих людей, выбравшихся из Генераторного, с которыми мне удалось пообщаться за эти годы, и как я видел в своих ночных кошмарах. Однако в душевых было слишком темно, чтобы разглядеть что-то.
— В одном из этих рюкзаков был фонарик? — шепнул я Маричке через плечо.
Фонарик нашелся. Включив его и посветив в сторону душевых, я сразу понял, что свидетели говорили правду. Даже время не способно было стереть множественные пятна крови на полу и на стенах. Здесь протащили десятки истекающих кровью раненых людей. Быть может¸ именно здесь мама и оказывала им помощь до того самого момента, пока сюда не ворвались нацисты. Пройдя в сторону мужской душевой несколько шагов, я замер, услышав тихий топот лапок. Из душевой выскочила и прошмыгнула мимо нас, сиганув в дыру в стене, мелкая серая крыса. Должно быть, в подвалах домов, где прежде хранились тонны хлама, неприхотливым крысам до сих пор осталось чем поживиться. Посветив вглубь, я увидел на полу присыпанные пылью старые матрасы, на которых, по-видимому, лежали раненые. Никто из мародеров не пожелал забрать матрас, столь обильно залитый кровью и изъеденный грызунами.