Ступая по мелким камням, поросшим внизу бесцветным мхом, я быстро дошел до пригорка, где сгорбился, будто древний старик, высохший столетний дуб. Странно, что в Темные времена этого исполина не пустили на дрова. Должно быть, он тогда еще был ценен как ориентир.
А вот и лесок. Если, конечно, так можно назвать нечто совершенно мертвое. Когда-то, должно быть, здесь была крупная лесополоса. О ней здесь до сих пор напоминали многочисленные пни, хранящие на себе отпечатки пил и топоров первых жителей Генераторного. Немногие деревья, уберегшиеся от лесорубов, давно ссохлись, сгнили и в большинстве своем повалились. Лишь немногие так и продолжали торчать голыми стволами и ветвями вверх, словно скелеты, молча укоряющие людей в том, что они сделали с этой планетой. Снизу стволы обвил колючий толстый вьюнок — еще один, наряду с белесым подкаменным мхом, представитель малосимпатичной послевоенной растительности, появившейся здесь не то по капризу природы, не то благодаря экспериментам генных инженеров из корпорации «Андромеда».
«Когда-то здесь ступал мой отец», — думал я, идя по тропе среди мертвого леса. Мой слух был напряжен, а автомат снят с предохранителя, но каждый раз, когда я тревожно замирал и вскидывал ствол вверх, тревога оказывалась ложной. Однажды из-за деревьев взмыли вверх, хлопая крыльями, несколько жирных грифонов. Еще один раз я увидел маленького поросенка, покрытого толстыми роговыми пластинами, словно носорог. Хрюкая, поросенок увлеченно рыл носом землю среди стволов упавших деревьев, разыскивая насекомых или съедобные коренья. Земля не была совсем мертва. Она просто стала намного менее красивой — словно былая красавица, постаревшая и обезображенная оспой.
— А вот и «уютное местечко», — прошептал я, останавливаясь.
При виде покосившейся, ветхой избушки, ютящейся на краю болотистых топей, пришлось признаться себе, что я напрочь лишен искаженного постапокалиптического чувства прекрасного, присущего Джерому и его Катьке. Если они были в состоянии рассмотреть в этом пейзаже одним и ведомое очарование, то у меня он вызывал лишь тоску и уныние. Прохладный ветер зловеще шелестел камышами и гремел створкой выбитого окна, держа нервы натянутыми как струны. Голые почерневшие стволы деревьев нависали над головой, бросая на землю неровные тени.
«Что же тут забыла, Маричка?» — удивился я мысленно, ускоряя шаг. Приблизившись к избушке шагов на десять, я остановился и нарочито громко возвестил о своем приближении щелком затвора и окликом:
— Маричка! Это я, Димитрис!
Однако в ответ я не услышал ничего кроме завываний ветра и шелеста камыша. В сердце понемногу закралась тревога. Я попытался убедить себя, что девушка могла просто не услышать меня из-за шума ветра. Сняв автомат с предохранителя, я осторожно, стараясь больше не шуметь, двинулся вперед.
Дверь избушки была выломана, кажется, еще много лет назад. Когда-то давно здесь были, кажется, кухня и гостиная, однако никаких следов своего тогдашнего убранство рыбацкое жилище не сохранило, все было давным-давно вынесено. Ступив внутрь, я сразу понял, что Маричка, будь она здесь, могла и впрямь меня не услышать. Пустые зеницы окон громко хлопали ставнями и свободно пропускали через весь дом сквозняк, который выл, словно привидение. Голые ветви деревьев царапали крышу с таким шумом, будто готовы были вот-вот ее обрушить. Деревянный пол под ногами чудовищно скрипел.
Я больше не рисковал окликать девушку — лишь осторожно позаглядывал в комнаты, убедившись, что ее здесь нет. Оставался еще один шанс — чердак. Лестница, ведущая туда, не досчитывалась пары ступенек, да и оставшиеся выглядели ненадежно. Люк был отперт, и сквозь него я даже снизу мог видеть, что одна из внешних стен на чердаке отсутствует. Едва ли кто-то захотел бы сидеть там, продуваемый ветром. Это не место для свиданий, не место для размышлений. Если она для чего-то и подходит, то разве что для суицида. «Нет!» — отогнал я от себя чудовищную мысль.
В этот момент до моих ушей донеслось тихое пение. Я сразу вспомнил мелодию, хотя в прошлый раз, когда я слышал ее, я был практически без сознания. Эту песню она пела мне той ночью, во время грозы, под аккомпанемент дождя. Опершись о стену у основания лестницы, я замер и прислушался. Ее голос был до того печален, что от него щемило сердце. А самое главное — теперь я понял, что это была за песня.