По лицу Мей пробежала тень.
— Казаки, со всей их суровостью и маскулинностью, не задерживались надолго в полевом госпитале. Они хорохорились, били себя кулаками в грудь, громко чертыхались, клялись, что отомстят. Но как только они понимали, что страждущим плевать на все это — они тут же поджимали хвосты и убегали, покровительственно бросая нам, женщинам, слова вроде «Позаботьтесь о них». Они уходили туда, где не могли слышать криков, не видели обезображенные газом тела, не чувствовали вони от гноящихся ран. И там они курили, беседовали, тяжело вздыхали, жаловались на свои душевные терзания, строили заведомо бессмысленные планы мести. А мы, женщины, были рядом с теми, кто мучился и умирал. Смазывали их ожоги малоэффективными целебными мазями, годными разве что как плацебо. Кормили их из ложки. Выносили из-под коек испражнения. Стирали залитые мочой и замазанные сукровицей простыни. Держали бедных людей крепко и шептали им на ухо что-то ласковое, пока те кляли нас на чем свет, ведь в этот момент хирург-самоучка, чьи чувства уже атрофировались от перенапряжения, молча отрезал им отмершие участки кожи и охваченные гангреной конечности, а их «наркозом» были сто грамм вонючего самогона. Мы даже спали там же, среди их стонов, кашля и бессвязного бормотания. Я бы так хотела тогда иметь власть, чтобы заставить мужиков, всех до единого, спать там же! Я бы заставила их смотреть на то, к чему привел их «крестовый поход». Заставила бы «героев», которым повезло остаться целыми, важно объяснять человеку, которому химикаты выели глаза и превратили лицо в уродливую маску, что его жертва была оправдана!
При последних словах высокий, теплый голосок Мей тронул ощутимый гнев, который не приглушило даже время. Но она быстро совладала с чувствами, и ее интонации снова сгладились.
— Когда мне было 17, я была на грани того, чтобы собрать вещи и уйти из станицы куда глаза глядят. Меня ничто там не держало. Джером отдалился от меня, Клер — умерла, Ярик — ушел еще раньше, из местных никто не стал мне близок. Я никогда еще не чувствовала себя такой одинокой. К счастью, судьба подарила мне родного человека именно тогда. Это был парень на три года старше меня. Цзы Чанг. Тогда, впрочем, я не знала его имени. Его притащили с пустошей — изможденного, покусанного дикими собаками. Почти сутки он был в бреду, а я ухаживала за ним. Затем он очнулся, и оказалось, что он знает лишь пару десятков слов на русском и на румынском. Зато говорит на китайском. И надо же — первым, кого он увидел, открыв глаза, оказалась единственным в станице человеком, владеющим этим языком. Я всегда говорила тебе, Дима, что он мне пригодится.
Губы женщины тронула улыбка.
— С первой же минуты разговора мы с ним прекрасно нашли общий язык. Цзы был не просто приятным, вежливым и симпатичным молодым человеком. Он был огоньком цивилизации, которую я так долго искала. Он, конечно, очаровал меня. Но дело здесь не только в банальной влюбленности. Он был чрезвычайно интересным собеседником — полным воодушевления, фонтанирующим мыслями, любящим открыто и доброжелательно дискутировать, терпеливым и толерантным к мнению собеседника. Когда он сказал мне, что является членом Комсомола Евразийского Союза, то это поначалу насторожило меня. Живя среди казаков, я поневоле заразилась от них негативными ассоциациями по отношению ко всем чужакам с востока. Но чем больше я с ним общалась, тем больше мои стереотипы развеивались. Цзы умел очень просто и понятно, в формате беседы за жизнь, объяснять сложные вещи и отвечать на сложные вопросы. Сейчас, имея за плечами кандидатскую диссертацию в области юриспруденции и десять лет членства в партии, я понимаю, что на тот момент мы с ним оба владели такими понятиями, как «коммунизм» и «социальная справедливость» лишь на очень базовом, обывательском уровне. Но все же и тогда я, не будучи зашоренной, интуитивно тянулась к правильным ответам.
Увидев на моём лице довольно смешанное выражение при таких словах как «членство в партии» и «коммунизм», она вздохнула, но продолжила свой рассказ:
— Ясное дело, что казаки ответили на слова Цзы враждебностью и изгнали его, едва его раны зажили. Я ушла из станицы с ним. И никогда об этом не жалела. Уже через месяц моя жизнь преобразилась. Для этого не потребовалось никакой помощи со стороны Цзы. Евразийский Союз, в отличие от Содружества наций, чрезвычайно открыт для принятия в свои ряды новых граждан. Нет никаких привилегий, связанных с оседлостью или происхождением. Основной принцип — каждый занимает место в соответствии со своими способностями и потребностями общества. Я подтвердила свои знания мандарина, сдала ряд тестов на грамотность, знание общей школьной программы, уровень интеллекта, физическое и психическое здоровье — и комиссия приняла решение о присвоении мне гражданства «центральной республики» Евразийского Союза — КНР. Мне было выделено место в студенческом общежитии, продовольственное и материально-техническое обеспечение, и статус абитуриента юридического факультета в Университете Нового Шэньчжэня — городе с населением в 2 миллиона человек, более современном и продвинутом, чем я могла когда-либо вообразить. Если ты все еще веришь пропагандистским штампам об отсталости и дремучести Евразийского Союза, то, я думаю, тебя удивит, что я скажу: Сент-Этьен — это деревня в сравнении с Новым Шэньчжэнем.