— Если сказать еще точнее — это во многом зависит от вас, — добавила Миллер.
Тем временем, листая документ, я приметил пару фраз, выделенных жирным, при виде которых ощутил, как спокойствие меня покидает.
— «Разглашение военной тайны?» — переспросил я, чувствуя как от злости пальцы начинают сжимать папку плотнее, и поднял взгляд на следователей и прокуроров: — Вы это серьезно?
— Это эпизод «Т», — утвердительно кивнул Нильсен, ответив на вопросительный взгляд Мэдисона.
«Несмотря на наличие ряда обстоятельств, смягчающих вину подозреваемого…» — говорилось в документе. — «… нельзя отрицать общественную опасность озвученных им публичных призывов к совершению похожих преступлений. Эти призывы привели к тяжким последствиям — за период с 30 сентября по 30 октября более 20 человек, главным образом соратников обвиняемого из так называемого Независимого союза отставников — контрактников (НСОК), уже совершили аналогичные акции в рамках инициированной обвиняемым информационной кампании «Правда о войне». Продолжающееся неконтролируемое распространение секретной информации наносит огромный ущерб интересам глобальной безопасности…».
Факт того, что я вижу эти строки в этом документе, красноречиво свидетельствовал о полной маргинальности СБС, которая не стеснялась предъявлять мне обвинение в нарушении секретности несмотря на то, что сама же признает, что мои сведения помогли им в раскрытии ряда преступлений. Причин для радости здесь точно не было. И все-таки я не смог сдержать удовлетворенную ухмылку, когда прочитал фразу про более чем 20 человек из НСОК, последовавших моему примеру.
— Я смотрю, вас задело, что моё маленькое начинание набрало популярность, — заметил я.
Строго посмотрев на меня, Миллер покачала головой, и перешла в атаку.
— Я поражаюсь, с каким цинизмом ты кичишься тем, что запустил кампанию по преданию огласке государственных тайн, которым предписывалось, и не без важных на то причин, храниться под грифом «совершенно секретно» еще десятки лет. У тебя вообще нет чувства ответственности перед государством и обществом?
— Знаешь, Миллер? Можешь засунуть свои нотации себе в задницу! — без тени почтения к ее высокому прокурорскому статусу заметил я.
— Эй, я попрошу, — оживился Лоусон.
— В твоем понимании «ответственность» — это значит поспособствовать сокрытию в тайне военных преступлений?! — не обратив на него внимания, спросил я у Миллер, испепеляя ее взглядом.
— А ты пробовал просто сообщать об этом в компетентные органы, а не кричать в телестудии?
— Ко мне уже являлись из «компетентных органов». Ваши кореша Штагер и Майлс, которые, как вы теперь тут втираете, «действовали правильно и добросовестно». Они велели мне молчать, и пригрозили, что иначе запихнут в психушку! — все больше распаляясь, заявил я.
— Господа, дамы! — с большим трудом вклинился в перепалку Лоусон. — Прошу вас, давайте не будем надолго застревать на этом эпизоде. Я не вижу причин скрывать от подозреваемого, что в рамках сделки со стороной обвинения, которую мы намерены предложить, я готов отказаться от обвинения по данному эпизоду. При условии, конечно, что подозреваемый публично отзовет свой призыв, призовет своих последователей прекратить эту акцию и уважать свои обязательства по хранению государственной тайны.
Миллер недовольно поморщилась, как будто раздраженная на своего босса за то, что он не ко времени раскрыл карты. Что до меня, то при словах Лоусона об отзыве моего призыва, сказанных таким будничным тоном, словно это давно решённый вопрос, и у него нет ни малейших сомнений, что я сделаю то, что он хочет, я начал закипать. Но усилием воли заставил себя пока еще остыть. Внимательно посмотрев на Лоусона, я прямо спросил:
— Итак, о какой сделке речь?
Вместо него начала говорить Миллер:
— Речь идет о предъявлении вам обвинений исключительно по эпизодам «А» и «Е» — событиям в Центральной Африке и Центральной Европе. По остальным эпизодам, включая эпизод «Т», при выполнении, конечно, условия, о котором мы только что упомянули, никакие обвинения не будут предъявлены.
Не сводя с меня пристального взгляда, она объяснила: