— Надо же. Совсем с катушек слетел? — спросил Лоусон, переглянувшись с Мэдисоном.
Но я не обращал на него внимания и продолжил:
— А главное — скажи ему вот что. Скажи, что если вы покажете обществу, что не желаете с ним считаться, то утратите последний шанс сохранить мир и свою власть. И уже очень скоро те, кто сегодня были судьями, следователями и обвинителями, завтра сами станут подсудимыми. И когда это произойдет — желаю вам от души, чтобы к вам проявили такое же «милосердие», как то, что вы проявили ко мне!
§ 45
Как и следовало ожидать, после этой встречи интенсивность следственных действий с моим участием резко снизилась. Вскоре наступил день, когда никто не повел меня с утра на допрос. Я провел в полной прострации и абсолютном неведении несколько недель — до тех пор, пока не последовал вызов на заседание трибунала.
По службе в полиции я знал, что следствие и суд — не быстрый процесс. Полная компьютеризация всех процессов, произошедшая еще на исходе Старого мира, и послабление бюрократизма, которое произошло уже на заре Нового мира, позволили сократить длительность процесса в сравнении с явными перегибами, которые имели место в демократических странах в начале века. Но все равно мог пройти не один год от момента, когда детектив впервые взял в руки нить расследования до дня, когда суд огласил приговор.
Однако это переставало быть актуальным, когда в игру вступала слаженная карательная вертикаль «СБС — ДСП — ОВГТ», в которой не было оставлено никакого простора для затягивания процесса. Если же над расследованием начинала довлеть тень Протектора, который дал поручение взять определенное дело на особый контроль — то из быстрого процесс превращался в молниеносный. Так что, как бы невероятно это не звучало, всего лишь три с половиной месяца — с 2-го октября 2095-го года по 19-ое января 2096-го года — прошло между моим задержанием и днем, на который было назначено заключительное заседание трибунала.
Я лежал на своей койке, мрачно глядя в потолок и блуждая в лабиринте тяжких мыслей. Я ожидал, когда явится, как обычно, четверка молчаливых конвоиров из G-3, чтобы доставить меня в зал заседаний, где в полдень должно было начаться слушание. С самого утра я посвятил много времени йоге, чтобы отрешиться от волнения и ввести себя в состояние душевной гармонии. Но мне это не удалось — и мои мысли невольно начали набирать обороты, засасывая меня, словно водоворот.
«Ты ведь знал, на что идешь», — напомнил я себе, стараясь настроиться на философское самоотречение. — «Все мосты давно сожжены. Все, что ты теперь можешь — это оставаться верным себе».
Как и всегда в непростые минуты, я вспомнил свою встречу с Мей 2-го октября 2095-го. Не сделал ли я тогда ошибку, не послушав старую подругу? Где бы я сейчас был, если бы я тогда принял ее предложение? Может быть, мы с Лори были бы сейчас вместе? Никогда мне уже не найти ответов на эти вопросы. Столь же бессмысленные, как и любые вопросы, начинающиеся со слов, «а что было бы, если бы тогда?..».
Стремясь быть честным с собой, я полагал, что не имею морального права жаловаться на несправедливость судьбы. Люди, оказавшиеся в беде, всегда инстинктивно тяготеют к тому, чтобы избрать себе амплуа «невинной жертвы», «заложника обстоятельств». Но я полагал, что полностью снимать с себя ответственность за свою судьбу — это позиция слабых людей, к которым я не желал себя относить.
За моими плечами был огромный груз вины. Мои руки, что не говори и на кого не пеняй, были по локоть в крови. В этом плане слова старой несчастной женщины, потерявшей отца и сына во время резни в балканской деревне, к которой я был причастен, были лучшим аргументом, чем тысяча доказательств, умело сфабрикованных в недрах СБС. И хотя я был меньшим виновен, чем другие — это все равно не давало мне права на отпущение всех грехов. Требуя справедливости для других, ты должен быть готов и сам ответить за свои дела по справедливости — в ином случае ты не более, чем лицемер.
Однако если за решетку сяду я один, а настоящие злодеи, во имя разоблачения которых я принес себя в жертву, останутся на свободе — то это будет не правосудием, а надругательством над памятью убитых. Отрицая свою вину, отрицая честность и объективность проводимого процесса, я не пытаюсь выгородить себя, не стремлюсь избежать ответственности — я прежде всего требую настоящего правосудия.