— У вас есть дети? — спросила она.
Я отрицательно покачал головой.
— Если не считать Мишки, который ест как трое детей.
— Прекрасный пес. Он и впрямь похож на медведя.
— Да. А знали бы вы какой он умный! Я не уделяю ему так много времени, как следовало бы. Меня часто нет дома, и он здесь скучает. Чувствую себя виноватым, когда думаю об этом.
Взгляд Дорис на какое-то время остановился на мне.
— Вы — хороший человек, Димитрис. Плохой не стал бы так говорить о животном.
Я неопределенно пожал плечами.
— Разве с таким обаятельным комком шерсти можно обращаться как-то иначе?
— Вы — должно быть, ветеран? — спросила Дорис вполголоса, так, чтобы дети не слышали.
Некоторое время я раздумывал, как лучше ответить.
— Да, — произнес я наконец, решив, что имею на это право.
— Мой муж, Джон, тоже ветеран, — доверительно прошептала она. — Он служил в воздушно-десантных войсках. У него не так много шрамов, как у вас. Но иногда мне приходится успокаивать его, когда он просыпается среди ночи и кричит, словно от боли.
— Война — это страшно, Дорис.
— Знаю. Джон никогда не рассказывает о ней. Но я вижу это в его глазах.
Я кивнул.
— А где служили вы, Димитрис?
Я долго колебался, прежде чем дать ответ.
— Я работал по контракту. В частной военной компании.
Женщина с удивлением хмыкнула.
— Знаю, у таких, как я, не самая лучшая репутация, — вздохнул я.
— Вы о том, что говорят по телевидению? Джон говорит, чтобы я не верила ни единому слову. Он вообще не смотрит телевизор. И не ходит на собрания в Обществе ветеранов. Говорит, что там везде одно вранье.
— Ваш муж, похоже, очень умный человек, — усмехнулся я.
— Мы с ним не заканчивали университетов. Но жизнь многому нас научила. Мы прожили пятнадцать лет в Малой Африке. А до этого — еще столько же в той, настоящей Африке, где родились наши родители. Теперь там пустоши.
— Я тоже родом не из Австралии. Я родился в одном маленьком селении в Европе.
— Да почти никто родом не из Австралии. Все эти британцы, американцы, немцы, французы, японцы ходят здесь с важным хозяйским видом. Но они ведь бежали сюда в 50-ых и 60-ых точно так же, как и мы.
Я согласно кивнул.
— Вам стоило бы как-то пообщаться с Джоном. Возможно, с вами он сможет поговорить о том, о чем со мной молчит. Я думаю, ему стало бы от этого легче.
— Где именно служил ваш муж?
— 101-ая воздушно-десантная дивизия. Он был в Гималаях. В том самом страшном месте, в Новой Москве, — Дорис тяжело вздохнула. — Он до сих пор принимает пилюли от радиации каждый Божий день.
В моей памяти всплыл обрывок воспоминания — мое почти бездыханное тело между плеч бойцов из 101-ой под шквальным огнем евразийцев на залитой кровью брусчатке проспекта Карла Маркса.
— Мне стоило бы поставить Джону пиво. Я в большом долгу перед его сослуживцами.
Мы ненадолго отвлеклись, внимательно наблюдая за детьми, которые уже увлеклись до такой степени, что пытались ездить на Мишке верхом. Я заверил Дорис, что в этих забавах нет ничего страшного. Но она все равно сделала им внушение: собака — это живое существо, и его нужно уважать. Дети выглядели смущенными. «У них есть все шансы вырасти хорошими людьми», — подумал я.
— Знаете, я попробовал основать клуб для ветеранов, — неожиданно для самого себя разоткровенничался я. — Место, где такие, как я и Джон, могут собраться и поговорить о том самом, чем они не могут делиться со своими женами и детьми. Никакого пафоса и пропаганды — только дружеское плечо и жилетка, в которую можно поплакаться. Такова была идея.
— По-моему, это превосходная идея. Я обязательно скажу о ней Джону.
— К сожалению, клуб закрыли.
— Почему?! — возмутилась женщина.
— Властям не понравились наши собрания. Несколько наших парней совершили глупости, нарушили закон. Серьезно нарушили. И на нас стали смотреть подозрительно.
— Но вы же в этом не виноваты! У многих ветеранов возникают проблемы с законом. Они все еще не в порядке. Никто не может остаться полностью в порядке после такого. А затем к этому примешивается алкоголь, иногда наркотики, плохая компания. Мой Джон — сильный мужчина. И ему повезло, что у него есть семья, дом, работа. Как бы ему не было плохо, он не позволит себе оступиться. Но многим его товарищам повезло меньше.
— Я рад, что вы понимаете это.
— Надо быть бесчувственной скотиной, чтобы этого не понимать. Но, если честно, я уже давно перестала удивляться тому, что творят власти. Когда мы жили в Малой Африке, в трущобах, никто не считал нас за людей. Лишь один политик — Райан Элмор — выступал за то, чтобы дать нам права. За это его травили и угрожали ему. Что до хваленого Патриджа, то он за нас не вступался, пока мы ему не понадобились. Выступил с душещипательной речью после «Бури в фавелах» в 83-м, когда понял, что может вот-вот разразиться восстание. А в 90-м, перед войной, присвоил себе идею Элмора и провел с барского плеча реформы, чтобы отщепенцы вроде моего Джона поверили ему и пошли защищать Содружество. И думает, что мы должны быть ему за это благодарны. Но нет, нас это не обманет. Это благодаря политике Элмора мы с Джоном смогли выбраться из гетто и поселиться в приличном районе. И вот теперь они решили посадить его в тюрьму — лишь за то, что он говорит правду об этом напыщенном англичанине, возомнившем себя Богом, которому давно уже не место у власти.