Александр Ельчанинов говорил, что случайных встреч не бывает. Если два человека встретились — или вы мне очень нужны, или я вам очень нужен, а чаще всего мы взаимно друг другу нужны.
«Страх Божий» — это не значит, что я боюсь кнута и палки. Я боюсь огорчить, обидеть Господа. Вот, помню, я присутствовал при одном браке, и один очень опытный духовник сказал: «Многих смущает фраза: „Жена да убоится мужа“. Это не значит, что муж на нее руку поднимет или ухватом череп проломит. А жена должна бояться огорчить своего мужа, потому что этим нарушишь то внутреннее единение, которое между супругами должно существовать». Так и здесь по отношению к Богу…
Наша молитва действительно бывает часто не вполне искренна, не вполне стопроцентно горяча, а потому вроде бы превращается в «попугайный крик». Повторяет человек как попугай: «Господи, помилуй, Господи, помилуй…», а что толку, когда он этого не думает?.. Один афонский монах рассказал на эту тему такую притчу.
У одного батюшки был попугай, которого он научил говорить. И попугай, не понимая смысла слов, повторял их. Он любил говорить то, что слышал от этого батюшки. Батюшка, когда находился во взволнованном состоянии, часто говорил своим ученикам: «Не дерзай!» Попугай тоже очень любил кричать: «Не дерзай! Не дерзай!» И вот один раз, когда в комнате было открыто окно, влетел ястреб, поймал этого бедного попугая и поволок. Попугай в ужасе кричит: «Не дерзай!» Ястреб, услыхав человеческий голос, испугался и отпустил его. Видите, птица, бессловесная тварь, не понимая, что значит слово, своим попугайным повторением отвела от себя такую опасность, спасла себе жизнь. А человек все же понимает, что значит «Господи, помилуй». Поэтому, даже если он повторят это без достаточного жара и его молитва камни не расплавляет, то все равно и такая молитва перед лицом Божиим своей стоимости не теряет.
Всех, кого крестил, я беру на свою совесть, я за них молюсь, я их всех поминаю регулярно. Не каждую службу, конечно, потому что крещенных мною уже четырнадцать с половиной тысяч, я их всех на каждой службе поминать не могу, но в родительские субботы четыре раза в году я их поминаю всех поименно — семь тысяч похороненных, около тысячи венчанных и четырнадцать тысяч крещеных. За каждой службой я говорю: «Господи, помяни всех тех, кого я крестил, кого я венчал, кого я отпевал». Так что я хоть и не индивидуально, но всех поминаю, потому что я за них отвечаю перед Богом. Они у меня все записаны. Когда я ехал из Франции, я не боялся, я ничего противозаконного не вез. Но на границе таможенники-кагэбисты подошли: «Что у вас там, дайте ваш портфель». Вот тут я испугался. Докажите, что семьдесят тысяч имен — это те люди, за которых я молюсь, что это не шифровка. А где ключ? А ключа нет, ключ — тут, в моем сердце. И Господь помог: у меня там два отделения было. Я совершенно не думая открыл портфель и держу так, что одно отделение оказалось зажато. В нем-то и были все мои покойники, мои крестники. Те посмотрели, но содержимое портфеля их не заинтересовало, и они меня спокойно пропустили. Восстановить это я уже не смог бы никогда[7]…
Для меня, как для пастыря, слишком очевидно то влияние, которое оказывают деятели культуры на толпу. Если человек, который всю жизнь был вне Бога, смог открыть этого Бога при помощи чьего-то таланта, так это — честь и слава. Только нужно, чтобы артист был бы артистом, а не торгашом, чтобы он не торговал своим Богом данным талантом, надо, чтобы он был — Деятель, чтобы он был действительно Творец. Артист должен быть артистом в Господе, тогда он — Апостол.
Поэтому лично я ко всем деятелям культуры, будь то писатели, художники, скульпторы, музыканты, композиторы, артисты балетные, оперные, отношусь с великим уважением, потому что я чувствую, что они помогают мне в моей пастырской деятельности. Сколько людей пришло к Богу, потому что их привел чей-то талант!
* * *Первые похороны, в которых я принимал участие, были похороны Федора Ивановича Шаляпина. Я был совсем молодой дьякон, а наши «киты», маститые протодьяконы, боялись, что мой слух может подвести, что я могу попасть «не в тон» хору. Шаляпинские похороны, конечно, должны были быть «по камертону», чтобы никакой фальшивой ноты, никакой «бемоль» не проскользнул бы. Они мне не дали ни одной ектинии, и моя роль сводилась к тому, что я с кадилом ходил вокруг гроба и молча совершал каждение. Но я принял участие в отпевании.