О своих детях трудно говорить. Я думаю, для матерей они — особенные, никому не понять…
Он такой чудный ребенок был… наш первый…
Наш сын умирал в больнице… Я никогда не плачу, не впадаю в истерику, я совершенно спокойна. Но внутри… А он говорил так нежно: «Радость моя, солнышко мое, ты только не плачь…» Вы знаете, это невыносимо слушать было.
После того как мы поздно вечером отвезли его в больницу, я вернулась, села на кровать, сижу, и вдруг — бам: что-то упало со стены… Его фотография. Я подняла. Потом — вторая. Потом еще… Отца Бориса не было — он уехал служить в Париж.
Я поехала к нему, пришла в церковь. Когда служба закончилась, мы пошли, взяли такси и поехали к Сереже. И по дороге я ему рассказываю про фотографии. А когда приехали в больницу, тот смотрит, смеется и говорит: «Мама, а когда фотографии падали, ты очень испугалась?» Как он мог знать? До нас никого не было у него!.. Никого… Это совершенно невероятно.
Его так полюбили все. Иной раз придешь — у дверей толпа монахинь стоит (там монашки обслуживали госпиталь). Стоят и плачут.
Тогда война была. Он очень переживал, что на фронте многих убивают, раненые на земле лежат, дождь: «А я лежу удобно». А умирал он тихо и спокойно и все говорил, говорил… Это невозможно было видеть…
Отец Никон, его духовник, приехал к нему, передал благословение от Владыки Евлогия и сказал: «Ты поправляйся, и когда ты поправишься, Владыка пострижет тебя в монахи с именем Серафим». Он воспринял это очень серьезно и говорит: «Попросите Владыку прислать мне монашеский крест». Владыка прислал ему маленький крест, на котором было написано «Элеон». Посылая, он решил, что это действительно будет «его Элеоном, он вознесется оттуда»… Бывало, когда ему очень плохо, он просил меня: «Подержи вместо меня». Я тогда держала этот крестик.
Он лежал с этим крестом и так его и не отпустил: умер, держа этот крест. Мы одели его с крестиком в руках… Так и похоронили. Хотели оставить крестик себе, но потом почувствовали, что нельзя вынуть из его руки — он с ним не расставался…
Восприняли мы эту смерть как должное: никакого протеста… Хотя, конечно, ужасно было…
Странно, вы знаете, всю его жизнь, когда мы переезжали на новую квартиру, я первым делом смотрела: а как выносить гроб отсюда? У меня всегда было чувство, что не сегодня-завтра он уйдет… Я говорила Владыке, а он мне не позволял об этом думать. Я говорю: «Я не думаю, но оно само приходит…» Почему — не знаю… какое-то предчувствие было, что он не будет жить.
Я помню, когда я его только ждала, меня поразило в житии преподобного Сергия, как одна женщина принесла своего сына и поручила ему. И сын этот умер. Она пришла к нему с негодованием и говорит: «Ведь я его тебе поручила, а ты его не уберег…» Он ее подвел к окну и говорит: «Посмотри, видишь того разбойника? Если бы Господь его не взял, видишь, во что бы он превратился?»
На меня это произвело очень большое впечатление. Я его действительно «поручила» преподобному Сергию. Мы его назвали не потому, что «Сережа» нравится, а именно в честь преподобного и поручили ему.
Ему не было трех лет, когда он перестал есть мясо. Мы шли с ним в городок рядом, на базар, и он вдруг спрашивает меня: «Мама, что такое мясо?» Я же не могу ему соврать, я должна ему объяснить. Постаралась как можно мягче и деликатнее. Пришли домой, и он не стал есть мяса… Он еще довольно долго ел ветчину, а потом как-то спросил: «Мама, что такое ветчина?» — «Это тоже мясо». — «Как жаль, я ее так любил». Когда он умирал, наш сотрудник по детскому дому привез из Парижа замечательную ветчину, несколько ломтиков (это война была, ветчина была редкостью). Я говорю: «Вот видишь, Константин Иванович тебе привез ветчину». Он посмотрел и ничего не сказал. Через какое-то время вдруг говорит: «Мама, дай мне ветчины». Я удивилась, но дала. Он взял, подержал в зубах эту ветчину, потом вынул и сказал: «Скажи Константину Ивановичу, что она очень вкусная, я очень его благодарю». Он ее так и не съел.
Как-то раз сидел он на пороге дома и вдруг говорит: «Мама, посмотри, какая птичка!» И вдруг эта птичка прилетела и села к нему на палец. Пестренькая такая, красненькая, очень красивая, маленькая. Села ему на палец, сжала лапки и… умерла. Он удивился, и я вместе с ним. «Мама, не будем ее хоронить, подождем папу». У нас стоял букет полевых цветов, и мы птичку в эти цветы посадили, пока папа пришел, посмотрел. Потом он ее похоронил…
Это трудно, конечно, пережить. Он все время повторял: «Солнышко мое, радость моя, ты только не плачь…» А потом он просил без перерыва читать ему Акафист преподобному Серафиму. Дойдут до конца — опять с начала. Или Псалтирь… Он просил: «Папа, потри мои ножки, пока еще можно…» По-видимому, от долгого лежания у него кости болели… Тридцать два дня он лежал и ничего не ел. Температура ниже сорока не опускалась. Диагноза не было. Сначала нашли на шее опухоль — железа распухла. Потом она пропала. Пришел врач и говорит: «У него воспаление в легком, через два дня будем ждать кризиса». Приходит в следующий раз — у него в другом месте… Так они «скакали», эти воспаления в легких. Рентген ему сделать не могли — отопления не было, это были первые месяцы войны, рентгенкабинет был нетоплен, был лютый мороз… И только когда его уже повезли домой умирать, его смогли просветить. Один частный врач вернулся из армии, и у него дома был рентгеновский аппарат. Его просветили, и врач нашел этот очаг, мы сами видели большое черное пятно. Он наклеил пластырь и сказал, что ему сделают пункцию и выкачают гной, но для этого надо было еще переливать кровь. Но это оказалось слишком сильно для него, и сердце не выдержало.