Плюс к нам перфект Юрий Малецкий. Проза поэта. Роман-завязка? — «Континент», № 99 (1999)
Нынешний германский житель Юрий Малецкий написал (а привычный уже для него журнал «Континент» напечатал) роман «Проза поэта» с трупом, «новым русским», матерщиной, «разборками», наемными убийцами и эмигрантскими страданиями. За Малецким отчего-то закрепилась слава «писателя про себя», каковую он, по первому взгляду, и оправдывает: повествователь — свежий эмигрант в Германию, и автор тоже, автор — этнический еврей и православный христианин, и повествователь всего этого не избежал, наконец, оба они литераторы, оба поэты.
Да и главная, насквозь через роман проходящая тема тоже весьма понятна в полудневниковой прозе недавнего иммигранта: «Что делают здесь пачки людей в возрасте, с семьями и высшим образованием, предполагающим высокий общественный статус, странных людей, въехавших в страну по линии еврейской эмиграции, но почему-то не ходящих в синагогу. Сколько их? Куда их гонит? Что ищут они в стране далекой… чего ради бросили все, чем жив человек в краю родном? Не могли же эти очень взрослые люди подумать, будто им в чужой стране предложат работу по специальности — врачами, инженерами, музыковедами, биологами…» Разумеется, вся история переложена краткими анекдотическими зарисовками из иммигрантской жизни (это называется «Аккомпанемент») и немецкой окружающей среды — в качестве ее полномочного представителя выбрана реклама презервативов, судя по описаниям, вездесущая и разнообразная.
Радости во всем этом не много. Рваный ритм прозаических фрагментов в романе перемежает текущую современность с несколькими пластами воспоминаний — немецко-обустройственные главки носят общий заголовок «Поэтапно». Не столько для обозначения последовательности и обстоятельности, сколько отыгрывая вековечное русское «по этапу». Как ни мало похоже, по сути, бесплатное общежитие для «контингента» на пересыльную тюрьму, а все же что-то есть: кровати двухэтажные, туалет на этаже, на социальные работы посылают… Словом, «нормальный человек на моем месте никак не оказался бы на моем месте».
И самоценности, если не считать восхитительного баечного языка Малецкого, пришивающего высокого класса треп к бумаге, не много. Ну, есть еще одна жертва советской пропаганды и контрпропаганды, которые, совокупно обрушиваясь на совграждан, формировали в каждом из них устойчивое представление, что прямо за Брестом (в крайнем случае — по ту сторону Стены) начинается кисельный берег великих молочных рек, поросший булочными деревьями и усыпанный палой листвой дензнаков. А отсюда уж было рукой подать до главного тезиса 70-х: «Я, ребята, не знаю, о чем вы тут говорите, но ехать надо!» В специальной главке Малецкий последовательно перечисляет все постоянные резоны, традиционно приводимые сразу же после: «дать детям европейское образование», «спасти старшего от армии», «заполучить европейский паспорт, чтобы без унижений и не дороже денег поездить по миру»… Ну и, конечно, повсегдашне горькая судьба поэта в своем отечестве. «15 лет, проведенных в шкуре российского стихотворца, т. е. 15 лет каторжного труда, эксплуатации и попыток урвать в месяц полдня для действительного творчества, а не литературной поденщины, принесли мне в результате сырой полуподвал на окраине города, обставленный мебелью с толкучего рынка, туберкулез позвоночника и непрестанную томительную тревогу только об одном: смогу ли я завтра работать? При всем том я считал себя „устроенным“». Это не герой Малецкого — это в том же номере «Континента» опубликованное письмо Ходасевича к Каменеву по поводу подселения в его квартиру дополнительных жильцов. Да много ли изменилось с тех пор? Не уплотняют потому разве, что плотней уже некуда — со всех сторон санитарная норма.
Перебрав все это и пообещав еще одну причину для таинственности, герой наконец признается: «Я здесь, может быть, из чисто эгоистического желания познать себя-из-другого. Потому что нельзя познать себя-из-себя. Я должен быть собой, но я должен отделиться от себя, чтобы себя — увидеть». И вот это уже совсем другой разговор. Хотя бы потому, что здесь причиной всему и предметом рассмотрения — не чуждая воля, не внешние обстоятельства, а сам герой. За пустыми ламентациями жертвы обстоятельств начинает брезжить что-то гораздо более серьезное. Русский интеллигент в охотку признает свое бессилие («среда заела») и ужасно неохотно — свою самостоятельность.