«Если вагоны переполнены, останьтесь на платформе, подождите следующего поезда». Какого же? Который доставит нас в царство свободы?
19718 марта в Москве.
Женщины с колючими сумками — плетенными из каких-то пластмассовых отходов.
Пуховые платки, высоко торчащие на голове, над сложными построениями из своих и не своих волос.
Розовые и голубые — химических цветов — вязаные шапки. Вязка ненормально редкая (из экономии), и под ней виден то какой-то чехол, а то волосы. Эти дорогие шапки нахлобучены почти на всех; молодая девушка, доставшая шерсть и связавшая себе такую шапку, чувствует себя обретшей достоинство.
Мужчины в шапках, с оживленно покрасневшими лицами, почему-то по двое, разного возраста — отец ли с сыном, тесть с зятем, связанные мужской солидарностью насчет предстоящей выпивки. Они хватают цветы без разбору и на чей-то слабый голос: «А может, они мороженые?..» — озираются ошалело и бормочут:
— Все равно на один день.
10 марта. Ленинград.
Гостиница «Московская». Утро.
Администраторша с пухлыми губами Бабетты, с кошачьим круглым лицом.
— К вам вчера поступила такая-то…
— Это в больницу поступают.
— А к вам?
— К нам поселяются.
— Посмотрите, пожалуйста, — Николаба, вчера приехал из Сухуми.
Листая:
— Нет у нас ни одной грузинской фамилии.
— Это не грузинская… — тихо и обиженно бормочет абхазец.
Неуловимый, таинственный момент — когда из пустоты, из ничего, из шелестенья бумажек рождается вдруг МЕСТО, которого до сих пор не было.
Из чего оно соткалось?
Никто не знает.
Отсюда завороженность, с которой толпящиеся у стойки смотрят на администраторов, следят за отрывистыми разговорами на им одним ведомом наречии, сопровождаемыми ужимками, улыбками, долгими взглядами, которые они останавливают друг на друге, — следят за самими движениями, напряженно пытаясь уловить тот миг, когда из ничего рождается что-то.
11 марта. Ленинградцы делились на немногие разряды:
старые ленинградки с лицами цвета темного свинца, окаменевшими, спокойными лицами с глубоко провалившимися глазами;
тетки лет сорока в двубортных зимних пальто с цигейковым воротником, каких давно не носят в метрополии;
молодые люди с лицами актеров Цыбульского или Ольбрыхского — и только с такими лицами!
старики со слегка выкаченными глазами, опирающиеся на красивые палки; молодые девушки — такие, какими бывают молодые девушки.
Людей среднего возраста в Ленинграде не замечалось. Бог знает куда они делись — те, кто должен был выражать кипение духовной жизни, буйство творческой энергии.
Разговоры
— Он меня с полуслова понимает, с одного звука! Я ему — «пр-р», и он — «пр-р». Если я сказал ему ждать меня на вокзале — он будет ждать меня до потери пульса.
— …Меня все вы понимали, пока я пол-литра водки разливал на восемь стаканов.
Невский вечером, у автобусной остановки. Парень отчитывает девушку — в присутствии безмолвного друга.
13 марта.
Был март, март!
Снег сверкал везде — на крышах, на дорожках, на Неве. Каменный мост выгибался некруто, автобус, переваливаясь, въезжал на него.
Хлопала где-то внизу дверь, просачивался душный ресторанный запах, знакомый запах гостиничной тоски.
Вольные, кудрявые, голые деревья. Узорчат, затейлив был рисунок их голых ветвей, родственных кружевам литых решеток. Ничего в них не было от обкарнанности московских деревьев, отвратительно дачных летом и ничего не обещавших зимой.
По пути от Черной речки к каналу Грибоедова мост за мостом набирал силу, ширел и вытягивался, все круче выгибался, и наконец вылетала огромная дуга Кировского моста.
15 марта. Ленинградское метро.
Молодые слегка придурковатые отцы играют со своими разошедшимися детьми, и пожилые дамы смотрят на них тяжелым взглядом старых волчиц.
Дети хохочут, открывая свои остренькие зубки, перегибаются на пол — не так, как в твердых руках молодых матерей.
Голоса придурковатых отцов как голоса клоунов:
— А покажи, у тебя есть?.. Не-е-т, у тебя нет!..
Клоуны или вечно пьяные.
Ирина Николаевна и Лев Гумилев сидели у нее на кухне — два старых зубра, потрепанных-таки родной властью. Кровь в их жилах давно заместилась желчью. В комнате не слышно было слов, но доносились напоенные ядом модуляции их загрубелых от невзгод голосов. Голоса были родственны, они купались во взаимопонимании ненависти. Серный дымок, ей-богу, курился из-под кухонной двери.
— …И тут вдруг откуда-то берется необыкновенная нравственность, — пробился вдруг высокий голос Ирины Николаевны.