Таким образом, у нас появилась плотная база под ногами: мы имели квартиру, отопление, освещение, стирку, еду.
В 1938 году началась война с немцами, они уже подходили к Парижу и вот-вот должны были его занять. Хотя я служил как инкассатор, но числился инженером. Я сказал Владыке:
— Если немцы займут Париж, меня, как инженера, могут забрать для своих надобностей. А я все-таки русский, нахожусь с ними в состоянии войны и не хочу с ними общаться. Благословите — и я брошу «гражданку».
— Да-да, ты прав.
А через два года я отказался и от детского дома и целиком посвятил себя Русскому дому стариковскому и кладбищу. В Русском доме старики, все эти «бывшие», признавали меня своим: все-таки у меня и папа адмирал, и тетушки и дядюшки — графы, князья и бароны. Так что они считали, что я — свой. А отец Лев, настоятель, для них был разночинец, они его не признавали ни «белой костью», ни «голубой кровью». Поэтому ему одному очень трудно было бы справиться с Русским домом. А мы вдвоем удержали Русский дом в Московской Патриархии.
В феврале 1940 года у нас умер старший сын, его могила была № 441. Когда я уезжал в 1952 году, могил на кладбище уже было две с половиной тысячи. Сейчас там больше пятнадцати тысяч лежит наших. Очень большая работа была — попечительство о кладбище. Заботились о всех могилах, которые были бесхозные. Ухаживали, сажали цветы, деревья, кусты… Службы постоянно, панихиды каждый день. Служба кончается — я на кладбище, от могилы к могиле…
Умер Владыка Евлогий. На его похороны приехала делегация из Москвы: Владыка Григорий, Владыка Фотий Орловский и еще два гражданских работника Патриархии. После панихиды Владыка Григорий говорит:
— Пойдите осмотрите кладбище, осмотрите все могилы, а я тут посижу, я старый, — (ему уже восемьдесят лет было).
Отец Лев, настоятель, говорит мне:
— Я пойду показывать гостям наше кладбище, а ты посиди с Владыкой.
Мы вдвоем остались с глазу на глаз. А Владыка Григорий вместе с митрополитом Вениамином был приговорен к смертной казни. Из десяти человек, осужденных на смертную казнь, четверых расстреляли, а шестерым дали срок. Владыка этот срок отсидел, вышел, в войну потерял всю семью — жену и детей (погибли в блокаде). Он принял монашество, и его сделали архиереем — сперва был Псковским, а потом стал Ленинградским.
Вот он меня спрашивает:
— Отец Борис, вы монах, наверное? — (Длинные волосы, скуфья, четки на руках).
Я отвечаю:
— Нет, Владыка, я не монах — у меня жена и трое детей.
— Что вы собираетесь делать?
— Владыка, я уже принял советский паспорт, я — советский гражданин, по примеру моего духовного отца, Владыки Евлогия. Он тоже принял советский паспорт и умер советским гражданином. Я просил визу на въезд в Россию, но эту визу мне пока не дают. Владыка, теперь я к вам обращаюсь не как священник к священнику, а как отец к отцу. Я знаю всю вашу эпопею, знаю, что вы в блокаду похоронили жену и всех своих детей, остались одиноки… Скажите: у меня трое детей, я могу их везти на Родину? Могу я быть уверен, что буду их воспитывать так, как я хочу, что мне никто не помешает воспитывать их в церковном духе?
Владыка говорит:
— Отец Борис, я понимаю ваш вопрос… А вы в Бога верите?
— ????????
— Чего же вы меня спрашиваете? Вы ЕГО спросите.
— Я вас понял.
Это был 1948 год… В 1950 году папа умер, а в 1952 году я получил визу и приехал…
И вот благодаря его молитвам я приехал и прожил здесь уже сорок лет. Мне ни разу не пришлось кривить душой… никаких «компромиссов» не было, ничего такого, в чем мне стыдно было бы признаться. Я всем говорил в лицо все, что я думаю, поэтому я не боялся ЧК и ГПУ. Говорил им в лицо все: и уполномоченному, и милиции, и когда приходилось в горисполкоме встречаться с «товарищами» из органов.
Я занимал большое место — в Херсоне управлял всей Херсонской епархией. Восемьдесят семь церквей и сто двадцать священников — волей-неволей приходилось встречаться со всеми представителями властей. Но не было ни разу, чтобы меня заставили сделать что-то такое недостойное, в чем бы я стыдился признаться.
Все — Владыка Григорий, все — его молитвами…
Когда я вернулся, покойный Патриарх Алексий сказал:
— Вы знаете, мы вас пошлем в Кострому. Вам надо сначала обрусеть.
И это было очень мудро, потому что если бы я сразу попал в Ленинград, то был бы на виду у «товарищей» и точно бы попал под их надзор. А в Костроме было не так страшно. Там был архиерей, который умел защищать свое духовенство. Мы год прожили в Костроме. Довольно трудно жилось, бытовые условия были трудные, сложные. Жена очень тяжко болела…