— Гляди, да она вошла в школу!
Действительно, пепельноволосая приблизилась к школьным дверям и, отпрянув на секунду, как это делают новички перед дверью, в которую входят впервые, осторожно взяла ее на себя.
Но нельзя было не заметить и иного: в ту самую минуту, когда она открывала школьную дверь, рядом возник человек в баках и форменном костюме лесовика — в наших степных местах лесов немного, и форма человека в баках показалась мне почти экзотической.
— Сколько ей может быть лет? — нашелся Скиба, когда мы уже были на шоссе.
— Двадцать три, — ответил я не задумываясь — была в ее походке уверенность человека вполне взрослого.
— Какой там! — отверг мое предположение Юра. — Не больше двадцати...
— Тебе хочется, чтобы ей было не больше двадцати? — спросил я и увидел, как робко, больше того, виновато улыбнулся мой друг, — не припомню, чтобы он улыбался так прежде. В городе знали Юру Скибу. Его успехи в школе были скромны, но зато на футбольном поле он был очень приметен. Его единственного из школьников взяли в сборную. Это было почти неслыханно. Ведь там все были старики из стариков. Они уже были женатики и приходили на стадион с чадами и домочадцами. И вдруг — Скиба!
Итак, мы видели, как пепельноволосая вошла в школу, на минуту задержавшись у ее входной двери, — эта заминка, если подумать, могла объяснить многое. Кем была пепельноволосая и по какой причине пришла в школу? Хотели мы или нет, но дали волю фантазии. Нет, она определенно старше старшеклассницы и младше родительницы. Но, может быть, она не родительница, а сестра или дочь родительницы и пришла опекать племянника или брата? Но тогда как объяснить эту ее заминку у двери, показывающую, что в школе она впервые? А может, она посланница часового завода, шефствующего над школой? Ну конечно, посланница часового завода! Там, по слухам, нужны девчонки с руками кружевниц, иначе с микроколесиками и микромаятниками не совладаешь, а руки эти природа дает девушке в возрасте пепельноволосой. Дает года на три. Потом отнимает. Раз и навсегда. Ну, разумеется, часовщица-кружевница!.. Вот как важно подумать! Подумал и нашел ответ к задаче: часовщица-кружевница!
— Ничего не скажешь, хороша! — вырвалось у Юрки.
— А вот если бы она была не таким... гренадером, была бы она так же хороша? — вырвалось у меня. — Нет, нет, ты не смейся!.. Я заметил: девушка, встав из-за стола, например, и обнаружив рост, разом становится красивее, не так?..
— Значит, все мои достоинства в том, что я... длиннобудылый? — возмутился Скиба.
— Не все — некоторые... — парировал я, но так и не поправил ему настроения — он вдруг сделался непонятно печальным.
На большой перемене Юрка разыскал меня в учительской, куда я отволок три стопки тетрадей с контрольными работами параллельных классов.
— Послушай, душа Мирон, помнишь эту дивчину, с этакими волосами? Ну, ту самую, что прошла мимо, не оглянувшись, и проволокла за собой павлиний хвост из духов?.. Ну, та, которую ты назвал гренадером? Помнишь? Кто бы она могла быть, как ты думаешь?
— Часовщица-кружевница! — ответил я мигом. — Гонец шефов-часовщиков! — пояснил я.
— Мимо! — ответствовал мой друг. — Не то, совсем не то...
— Тогда кто? — спросил я.
— Наша новая физичка!.. — произнес Юрка. Не ошибись я так грубо, ликование его было бы меньшим: где физичка и где часовщица-кружевница! Надо же так! — Физичка, ясно?.. И к тому же новая классная руководительница...
— И ты успел уже ей представиться? — полюбопытствовал я.
— Конечно... И даже спросил: помнит ли она, как я ее сверз с асфальта?
— Хочешь не хочешь, а тебе придется быть на физике не глупее, чем на футбольном поле, — сказал я. — Время работает на тебя: первый урок новенькой только послезавтра...
Не знаю, как эти дни прошли у моего друга, но я не пренебрег возможностью рассмотреть нашу новенькую, встретив ее дважды едва ли не нос к носу. Первый раз, когда на общешкольном собрании, в самый разгар собрания, она вдруг вошла в зал и, ощутив на себе взгляд зала (уже было известно ее нынешнее положение не только нам с Юркой), медленно зарделась. Ее румянец лежал глубоко и разгорался не сразу. Поэтому, встретившись лицом к лицу с залом, она должна была ощутить, какой пламень объял самую ее кожу. Ей надо было бы воспользоваться свободным местом, что было в двух шагах от нее, и упрятать этот самый пламень, который развоевался не на шутку, а заодно и свой рост, но она продолжала стоять в дверях, как бы единоборствуя с залом. В другой раз я увидел ее на лестничной площадке — она разговаривала с директрисой. Директриса новенькой едва по грудь. Большеголовая, чуть кособокая, она не без труда поднимала глаза на нашу физичку. Я смотрел на них и думал: как же несправедливо природа распределяет свои дары уже при рождении. Вот вытолкнула в жизнь двух женщин, сделав богатой одну и напрочь обделив другую. Ну что тут можно сказать? Директриса и умна, и хитра, и уж как многоопытна, однако обречена до конца дней своих вот так смотреть на нашу новенькую снизу вверх. Самое страшное, что директриса понимает это свое состояние острее, чем кто-либо, и от этого становится не больше, а меньше. Видно, сама природа отравила их отношения, вспрыснув под кожу директрисе злейшую из бацилл — бациллу зависти. С тем, что говорила в эту минуту директриса, наша новенькая явно не была согласна — это видно было по всей ее фигуре, как бы окаменевшей, по наклону головы, в котором было возражение. И вот о чем хотелось думать. Говорят, красота обезоруживает, отнимает у человека часть его ума. Если и красив, какая необходимость быть еще и умным? А как тут? Исключение из правил? Но, быть может, наша физичка еще не догадалась, что так хороша, и осталась умной? Если бы не знала, не выставила бы себя вот так демонстративно на обозрение всему залу, не взглянула бы на зал с таким сокрушающим все вызовом. Знает, разумеется, знает!..