— Я рад видеть вас, — сказал он ей улыбаясь. — Скажу больше: если бы не встретил вас сегодня, нашел бы возможность повидать вас...
— Что так? — Она рассмеялась — смех ей и прежде помогал совладать с робостью.
— Я получил из Москвы альбом Феропонтова монастыря — это Дионисий! Помните, мы говорили? — Он отвел волосы — бровь воинственно ощетинилась. — Приходите завтра с Федором Тихонычем на Подгорную... Решитесь?
— Решусь!
Ему померещилось, что она смеется над ним.
— Нет, серьезно...
— Сказала: решусь!..
Она сказала: «Решусь!» — и стало холодно в груди. Да надо ли было обещать? Какой смысл? Наверно, дал знать дух противоречия — он есть в ней, этот противный дух противоречия. Однако что делать? Не пойти? Ну, это на нее непохоже. Скажет: «Трусиха!» Лучше в петлю, чем услышать такое. Надо идти. С отцом, разумеется. Пойти, а потом рассказать обо всем Михаилу. Даже интересно: рассказать Михаилу и посмотреть: как он? А может быть, сказать ему обо всем теперь? Ни в коем случае! Чего доброго, воспротивится, устроит сцену ревности и поставит ее в положение безвыходное... Нет, сказать, но потом, потом...
Она пошла с отцом на Подгорную. Был вечер, духота, скопившаяся за день, не размылась.
Разуневский приметил их издали и вышел навстречу. Одет он был по-летнему: сандалии и просторная парусиновая рубаха, подпоясанная шнуром, — ни дать ни взять — учитель арифметики из реального училища где-то в начале века.
— Милости прошу... — он протянул руку — рука была все такой же студеной, как тот раз, когда он извлек ее из-под рясы, — за неделю не отогрелась. — Вот сюда, на веранду...
На веранде было темно, но стол, покрытый клетчатой льняного полотна скатертью, был хорошо виден.
— Хотите взглянуть на дом? — спросил он — вопрос был обращен не столько к Варенцову, сколько к Нате.
— Хочу, — ответила она безбоязненно, у нее вдруг взыграло любопытство, очень хотелось взглянуть на холостяцкое обиталище Разуневского.
Он шел впереди, открывая одну дверь за другой. Дом был ухожен. Пахло свежевыстиранным бельем, сухим чаем, подсушенным хлебом, он лежал на столе. Отец Петр шел по дому, вздыхая. Вздох у него был почти невнятным, и она не столько слышала его, сколько чувствовала — он шел, наклонившись к ней.
В соседней комнате она вдруг увидела грифельную доску, большую, как в классе, с тремя колонками цифр, которые не успели стереть.
— Это от прежнего квартиранта? — спросила она.
— Нет, почему же? — изумился он. — Моя страсть: хочу не забыть — зову соседских ребят и занимаюсь, им впрок, и мне небесполезно... А вот это моя келья...
Он ввел их в кабинет с письменным столом, венскими стульями, кроватью, на которой лежал томик Блока, — Разуневский, возможно, читал его сегодня.
— Да разве такая келья бывает?.. — спросила Ната, не поднимая глаз.
— Нынче и не такая бывает, — иронически улыбнулся он. — Наши видели монастырскую келью патриарха на Балканах: мягкая мебель...
Она обратила внимание: много старых вещей; возможно, даже из того века. Бронзовая пепельница — зубчатый лист старого дуба, обращенный в металл. Над пепельницей — подсвечник, атрибут неисправимого работяги ночника, — сколько страниц было исписано под мерцающий блеск свечи! Шкатулка орехового дерева, плоская, на витых ножках, украшенных резьбой, — зданьице в миниатюре, построенное искусным зодчим: тут и пропорции, и убранство, и добрая фактура материала. Что берегла шкатулка? Письма матери? Фотографию седобородого старца в серебряной раме?
— Простите, чье это?..
— Отца, разумеется...
— Это его портрет?
— Да, это он, незадолго до смерти...
С фотографии глядит седобородый старец. В глазах кротость и, пожалуй, укор. «Этот укор сын видит? — подумалось ей. — Если видит, то о чем он ему говорит? Наверно, трудно жить, испытывая этот укор».
— А это чьи книги?
— Тоже отца, перевез их сюда вместе со шкафом…
Она подошла к книжному шкафу: Шеллер-Михайлов, Каронин, Апухтин — ей-то эти имена говорят не много...
Варенцов шел вслед точно привязанный, веревка, если бы она была, протянулась метра на три, ни короче, ни длиннее. Варенцов думал: чего ради он вдруг начал показывать ей дом? И почему ввел в кабинет, не стесняясь, что он не убран? Чего ради дал рассмотреть столовую, обратив взгляд на буфет с посудой? И почему, задержавшись у грифельной доски, сказал о соседских детях, с которыми занимается алгеброй? Не полагал ли он, что вслед за этим последует Натино: «А почему бы вам не заняться со мной?»
— Погодите, а вот эта кабинетная фотография в деревянной раме? — указал Варенцов на портрет светловолосой девушки, фотография была повешена над письменным столом, место было избранным. — Сестра?