— Друг детства, — нашелся отец Петр, именно нашелся, ответ был хоть куда: другом детства могли быть и приятельница, и зазноба.
— Не она ли рассмотрела донышко вселенной с зеленчукской горы? — храбро ринулся вперед Варенцов — истинно, была не была.
— Она. А вы откуда знаете?
Но Варенцов точно и не расслышал вопроса отца Петра — от фотографии, которую он узрел, сейчас его мудрено было и за уши оторвать. Ему показалось, что светловолосой девушке было лет двадцать пять, волосы у нее были гладкие, забраны не на старинный манер — назад, и бесстрашно обнажены уши маленькие с четко очерченной раковинкой. Варенцову почудилось, что у нее большие глаза, но, быть может, всего лишь почудилось, — наверно, на светлом лицо темные глаза всегда кажутся большими. А глаза у нее и в самом деле были темными — светло-карие, заметно прозрачные, с едва видимой поволокой. Нельзя сказать, чтобы она была красивой, но были в ее лице неотразимость обаяния и, пожалуй, женственность... За этой женственностью ее воли не видно, хотя воля, как можно предполагать, должна быть — иначе донышка вселенной не рассмотришь...
— Ой, папа, ты — следопыт, — засмеялась Ната и быстро перешла в следующую комнату. Варенцов последовал за нею не столь поспешно. — Да не одиноко ли вам здесь? — спросила она Разуневского с той лукавинкой, которая говорила: ну-ка, что ты ответишь мне на этот вопрос?
Он положил руки на грудь.
— У меня много... работы... — Он испытал немалую неловкость, сказав «работы». — Забот много... — поправился он.
Она обернулась на открытую дверь — фотография светловолосой была хорошо видна и отсюда. Разуневский ввел их в кабинет и столкнул с портретом молодой женщины. Увидел бы Михаил эту безбоязненность и наверняка перестал бы ревновать.
Они вернулись на веранду. Он принес альбом Ферапонтова монастыря, положил его перед Натой.
— Знаете, что меня тут еще изумило? — спросил он, глядя на альбом, который Ната бережно открыла. — Ферапонтов монастырь — это не близко, да и добраться туда не просто даже в наше время, а Дионисий поехал и сыновей своих повлек туда, чтобы сотворить это диво... Значит, жило в людях это подвижничество, желание нести свет... — Он взглянул на развернутый альбом из-за ее плеча — она остановилась на лице богородицы, замерла, не в силах перевернуть следующую страницу. — Дионисий и Рафаэль — тут есть над чем пораскинуть мыслью, а? Что-то общее проросло в тот век на земле российской и итальянской, хотя россиянка не очень схожа обликом и сутью своей с итальянкой...
Не иначе эта мысль для Разуневского много значила — он продолжал возвращаться к ней.
— Россиянка... озорнее? — спросила она.
Он потупил глаза — не очень-то большим женолюбом, видно, был он.
— Россиянка благочестивее, хотя может быть и неверующей, — сказал он.
— А разве можно быть благочестивой, не будучи верующей? — спросила она. В ее вопросах была бедовость, ей очень хотелось смутить его.
— Можно.
Ната подумала: да видела ли она в доме икону? Кажется, видела: в той комнатке, полуспальне-полукабинете, которую хозяин назвал кельей. Икона была чуть больше блоковского тома, что лежал на кровати, и так затянута копотью, что казалась не светлее этого тома.
Она стояла сейчас у многостворчатого окна веранды и смотрела в сад. Когда он приближался к Нате, Варенцов замирал: а все-таки они хороши рядом, право слово, хороши. Не в пример Кравцу! Тот костист — того гляди, мослы прорвут пиджак! — а этот высок и ладен, да уж как силен в груди и руках — мужик... Варенцов не утаил улыбки: стыдно сказать, у них бы дети были на загляденье! Нет, если они сами не найдут дороги друг к другу, их надо ухватить за загривки и стукнуть лбами: «Не разминитесь, дети мои, не разминитесь!..» Варенцов искоса посмотрел на дочь, и вновь пришла на ум шальная мысль: матушка Наталья Федоровна Разуневская!.. Точно ветер вздул на Варенцове рубаху — обдало морозом!
— Простите, отец Петр, но тот раз я вас видел по дороге на станцию... Дядя?
Молодой хозяин дома вдруг хлопнул ладонью в створки оконной рамы, распахнул.
— Дядя...
— Разуневский?
— Да, Разуневский-Коцебу...
— Фома сказывает: дипломат церковный...
— Всезнающий Фома, да? — улыбнулся отец Петр и добавил серьезно: — Да, дипломат, пожалуй...
— И священник при этом?
Разуневский с превеликой пристальностью взглянул Варенцову в глаза:
— Да, однокашник нашего отца Федора, того, что был здесь до меня... Помните?
У Варенцова явилось искушение спросить: «Это какого же отца Федора, того, что народ нарек «попом-окулистом»?» Хотел спросить, но устоял: как-то непочтительно, хотя ничего обидного нет, быть может, даже лестно... Маленький, заросший седой бородой по самые глазницы, он был неистов В своей религиозности, в своем церковном догматизме. Как свидетельствовала молва, он был попом в первом поколении и готовил себя к карьере врача-окулиста, но ушел в попы — от его прежней профессии остались только интерес к глазным болезням и докторский саквояж с необходимым инструментарием. Лечил он охотно, полагая, что престиж врача не мешает его репутации священника, даже в чем-то дополняет ее...