— Фома повлек батюшку в церковь, — отозвался из темноты человек, попыхивающий смрадной самокруткой. — Ковалиха-молочница решила внучку окрестить и явилась уже затемно. Там дела на пятак — он мигом управится. — Он примял свою дымную цигарку. — А можно пройти и в церковь — отец Петр увидит и поспешит, — произнес человек участливо, заметив нерешительность Кравцова, и пересел с бревна, на котором сидел, на пустой ящик — с ящика ему был лучше виден Михаил. — Отец Петр там с Фомой, а Ковалиха с внучкой да невесткой... — он вдруг засмеялся, да так, что ящик под ним взвизгнул. — Ковалихе эти крестины в радость, а невестке — зачем они?.. — Он помолчал, глядя на Михаила. — Вы... Кравцов, Михаил Иванович?
— Да.
— А я... Терентий, плотник... Этот сруб вокруг вашего колодца я ладил, еще батюшка ваш был жив... Ну как решили? — спросил он, взглянув на церковь.
Кравцов пошел к церкви. В многоветвистой кроне старой липы, явившейся Михаилу из тьмы, ударила крылами большая птица и затихла. Глянули окна церкви, они были неярки, церковь тонула в полутьме. Кравцов поднялся на паперть, из распахнутых дверей ощутимо потянуло сыростью, — видно, сушь, которая владела все эти дни землей, так и не проникла в церковь.
Михаил переступил порог и затих, пораженный происходящим. Были зажжены свечи, и их пламя то меркло, укорачиваясь, то вспыхивало, вздуваясь, — тянуло из открытой двери. В мерцающем свете была видна седая женщина, высокая и крупноплечая. Она держала над купелью белотелую девочку лет четырех, быть может, даже пяти. Рядом с женщиной стоял отец Петр с полулитровой бутылкой зеленого стекла, — по всему, девочка не помещалась в купель и ее можно было омыть, только обратившись к зеленой бутылке.
— Бабушка, не хочу купаться!.. — плакала девочка, отыскивая глазами мать, светлый шарф которой был виден в сумерках церкви. — Не хочу купаться, не хочу! — кричала девочка — в ее крике был и испуг, и чуть-чуть стеснение: не часто ее вот так обнажали при посторонних, девочка была большой.
И Михаил подумал: если бы отец Петр, с этой своей бутылкой в руках, сейчас увидел рядом с собой Анну, как бы он себя повел? И оттого, что припомнилась Анна, вид отца Петра, поливающего девочку из полулитрового сосуда, показался Михаилу особенно нелепым, кощунственно нелепым.
Михаил вышел из церкви и увидел, как, сутулясь и зябко двигая плечами, мимо прошел отец Петр.
— Вот что я хотел тебе сказать... — тотчас услышал Кравцов взволнованный голос Разуневского — не иначе, отец Петр говорил это человеку со смрадной цигаркой, которую тот запалил вновь — ее огонь сейчас был виден. — Задуши в себе этого зеленого змия, ради детишек задуши... И еще: из ври, Терентий, ох и воздастся тебе на том свете за неправду... — Он умолк на минуту, точно прислушиваясь. — Михаил Иванович, это вы? По-моему, вы были в церкви?..
Михаил укорил себя, что не покинул церковную ограду раньше. Не очень-то хотелось Михаилу видеть сейчас отца Петра; после того, чему Кравцов только что был свидетелем, не хотелось. Предполагал, конечно, что нечто подобное увиденному в церкви творит, должен творить и отец Петр; однако, когда рассмотрел воочию, стало как-то не по себе.
— Вы что умолкли, Михаил Иванович? — спросил отец Петр. — Не я ли огорчил вас?..
— Нет... — ответил Михаил.
— Ну скажите то, что хотите сказать, — я не обижусь, — произнес Разуневский, сворачивая на улицу, спускающуюся к Кубани,
— Из головы не идет эта зеленая бутылка, из которой вы поливали девочку! — признался Кравцов и искоса взглянул на Разуневского — тот молчал, пораженный. — Не могу убедить себя, что всего лишь вчера вы стояли у телескопа и говорили о Сатурновых кольцах. — Разуневский остановился, едва ли не перестав дышать. Михаил почувствовал, что это молчание, каменно-тревожное, перебрасывается на него, Михаила, и ему все труднее говорить. — Эту бутылку зеленую держал даже не Фома, а вы... Понимаете, вы... И нет слов, которые могли бы оправдать то, что я видел... Нет слов...
Кравцов точно взывал к молчанию, и отец Петр замкнулся в немоте нерушимой. Они пронесли сейчас это молчание через дорогу, вступив на пустырь, поросший бурьяном.
— Я все-таки хочу сказать... — произнес отец Петр, останавливаясь посреди пустыря и озираясь: домики, расположенные по краю пустыря, смотрели сейчас на них огнями своих окон, и в их взгляде были и ожидание, и кроткое любопытство, и требовательность.
— Да.
— Поймите, в жизни человека есть вехи, которые обозначила сама природа, а это, как все, что обозначает природа, вечно: рождение и смерть — главные из них... — произнес он и огляделся — слишком внимательны были дома вокруг, явилось желание уйти за пределы пустыря. — В хаосе войны эти вехи могут быть и забыты, но в мирное время они обретают значение события, мимо которого человек не проходит. Что говорит это вашему уму, Михаил Иванович?