— Вот природа пробуждения... — заговорил Разуневский. — Ударил срок — и у человека пробудилась добрая сила, а у зверя... злая. Почему?..
— Но у человека все-таки... добрая? — спросил Кравцов.
Отец Петр посмотрел на Михаила искоса: спутник Разуневского был сейчас внизу, на уступ ниже, в неравном положении.
— Вы это к чему, Михаил Иваныч?..
— Человеку следует понимать, что он вступил в пору, когда должен явить силу добрую...
Отец Петр стоял не шелохнувшись — Кравцов определенно припаял его к каменному торосу.
— Это вы обо мне?..
— О вас.
— Тогда объясните — я понять хочу...
Солнце заходило. Оно заходило в степи, в сухой степи, и казалось сизо-оранжевым, точно в том краю ветер гнал огонь и удушье степного пожара.
— Что такое система цейсовских стекол в вашем телескопе, обращенных к Сатурну, и эти ваши построения на грифельной доске?.. — взглянул Михаил на Разуневского. — Какой это век? Девятнадцатый или все-таки двадцатый?..
Отец Петр все еще искоса смотрел на Кравцова, поместившегося на нижнем уступе.
— Пожалуй, двадцатый...
— А вот это пятиглавье... церкви Успения? — он обратил взгляд на город, где в пыльном мареве уходящего дня поблескивали купола церковки. — Да, пятиглавье и все то, что оно отождествляет?.. Какой век?.. Вы скажете: это вечно.. А я скажу: по крайней мере, век семнадцатый. В восемнадцатом вера у нас пошла на убыль..
Длинные пальцы отца Петра побежали по вельвету и задержались на груди — он точно защищал ее от удара, который вот-вот последует.
— Да не хотите ли вы сказать, что над моим умом... математическим возобладало нечто... средневековое?
Кравцов не ответил: вспылив, отец Петр сделал все грубым, грубее, чем то было на самом деле.
— Это вы хотели сказать, Михаил Иванович?.. Что же вы молчите? Это?
— Да.
— Тогда что же вы злорадствуете?.. Будто я сбежал не в... математику... благородную, а к этим вашим новым гуманитариям...
Кравцов пошел обратно: все разладилось мигом. Отец Петр шел стороной, по камням, что выпирали из земли. Что-то было в этих камнях библейское: серо-черные и серо-желтые, они были правильно округлы и издали походили на облака, которые остановила полуденная дрема.
— Простите, если я вас обидел; просто мне привиделось... противоречие...
— Обиды не было, было огорчение, — произнес отец Петр отнюдь не так добродушно, как прежде.
— Как понять «огорчение»? — спросил Михаил.
Отец Петр остановился; они взошли сейчас едва ли не на самую высокую точку взгорья: город лежал перед ними в своем одноэтажном однообразии. Впрочем, были и вехи: церковь, водонапорная башня, мельница, пожарная каланча, элеватор, стайка двухэтажных домов, обступивших площадь.
— Я хотел вернуться к разговору, который мы не закончили, — произнес он и задумался. — У лица духовного есть призвание, практически вечное: учить людей совести, а следовательно, добру. В сущности, это призвание проповедника: изо дня в день настойчиво и неустанно разговаривать с людьми, сеять семена нравственности... — произнес он горячо — похоже, он хотел задеть собеседника за живое, вызвать его на спор.
— Вы полагаете, что, кроме церкви, это делать некому? — спросил Михаил как можно спокойнее — он понимал, что разговор медленно накаляется.
— Если бы в стране существовал институт ораторов-проповедников, способных разговаривать с людьми по широкому кругу вопросов, способных владеть мыслями и чувствами людей, владеть и влиять, я, быть может, бы переуступил ему часть своих обязанностей, но всего лишь часть... Но ведь этого института нет... Клубы? Они к разговору серьезному не готовы. Я сказал: часть обязанностей...
— Простите, но почему не готовы и почему часть?
— Да потому, что они готовы к проповеди и не готовы к исповеди, а исповедь — продолжение проповеди... К тому же есть в церкви некое таинство, которое необходимо человеку, чтобы он был открытым, — оно в стенах церкви, в службе, в обряде...Чем я могу заменить его, и откуда я его добуду? Если я несу нравственность, я — проповедник, я чищу души, я, если хотите, освобождаю их от скверны...
— Чтобы чистить души, надо иметь на это право, Петр Николаевич... — заметил Михаил.
— Право? Кто мне его даст? — спросил Разуневский. — Вы, разумеется, скажете: правда...
— Да, конечно, правда и ничто больше. Полная, — произнес Михаил.
— Полная... — подтвердил Разуневский и, отойдя прочь, присел на уступ камня — он вдруг перестал торопиться. Нашел свой камень и Михаил — они будто привязали себя к этим камням: не было бы камней, пожалуй, бросились бы друг на друга врукопашную. Что-то в полусклоненной фигуре Разуневского, освещенной неверным мерцанием ночи, было для Михаила древнее. Вот он не бросился возражать очертя голову, а стал неожиданно кротким. Да не могут же эти несколько слов, произнесенных Михаилом, лишить его языка! И не упали ли эти слова на слова иные, что давно хранило его сознание?