Она вернулась в зал тут же, размахивая маской.
— Он меня принял за другую! — произнесла Агния Николаевна и прошла на свое место.
— Он ее принял за другую! — произнес некто в толпе.
— За другую он ее принял, за другую — странный человек! — просклонял на все лады зал.
— Однако силен Скиба: знает, кого принять за другую! — усомнился кто-то из наших парней, но его голос потонул в хоре иных голосов.
Ночью в махонькое оконце моей каморки, скроенное из разновеликих стекол, ткнулась неловкая рука, настолько неловкая, что посыпалась замазка на подоконник: Скиба.
Я жил у самой железнодорожной магистрали, идущей к морю. От нашего дома до железной дороги было метров триста. Расстояние, что легло между полотном и домом, смягчало шумы. Когда, заслышав гул полуночного скорого — он проходил наши места где-то около часу ночи, — я поднимался на курган, что встал рядом с домом, казалось, что огни поезда я ощущаю самим лицом... Странное, щемящее чувство охватывало меня при виде ночного скорого. Удаляясь, он и окликал меня, и будто старался повлечь за собой — после него душа еще долго берегла тревогу... И все-таки этот курган, укрытый чуть подсохшим чебрецом, заметно пахучим с наступлением ночи, был любим мною. Может, потому, что с лысой маковки кургана было ближе и до неба, до тех далеких окраин, куда звали ночные скорые, и глаз, и мысль отсюда видели дальше.
— Она так и сказала: «Не рыцарственно?» — спросил я.
— Так и сказала, Мирон.
— И ты ей разрешил вернуться в зал?
— Да, конечно, это видели все...
— Погоди, но тогда зачем ты ее поволок в сад, да к тому же перепугав насмерть бедную нашу Филипповну?
— Право, не знаю...
Но так ли он этого не знал?.. Что-то неведомое вдруг стряслось с моим другом с той самой минуты, как пепельноволосая пронесла свои высокие плечи мимо нас со Скибой, что-то такое, что надо было еще постичь. Нельзя сказать, чтобы новенькая была так хороша, как ни одна иная наша девочка в школе. Единственное ее преимущество — это ее гренадерство, но можно ли это назвать ее преимуществом, чтобы вот так едва ли не потерять голову? А было похоже на то, что Скиба потерял голову или был к этому близок. Иначе он сообразил бы, что перед ним его всемогущая наставница, настолько всемогущая, что в ее власти объяснить и закон Ньютона, и закон всемирного тяготения.
Мои сверстники еще ломали головы, пытаясь проникнуть в существо происходящего, когда потрясающая новость пронеслась по школе, не минув и учительской:
— Агнию видели сегодня на футболе... Говорят, Скиба вколотил два мяча специально для нее!..
Хочешь не хочешь, а поневоле померещится в отношениях Агнии Николаевны и Скибы такое, чего не было вчера, если даже в этих отношениях нет ничего чрезвычайного. Ну, что в самом деле необыкновенного в том, что Агния Николаевна вновь вызвала Юрку к доске и заставила его решать задачу! Нет, не к неудовольствию Юрки, а, пожалуй, к удовольствию — весь класс видел, как он поднял руку, прося вызвать к доске. Не ясно ли, что он не поднял бы руки, если бы не был уверен в доброй воле нашей новенькой. Но главное даже не это, а то, что он решил задачу с легкостью, с какой не решал никогда. Надо было видеть, как она просияла.
Я заметил: когда у нее хорошо на душе, она вдруг начинает отводить волосы от виска. Вот эта рука, безупречная по своим формам, и это ухо, искусно выточенное, несмотря на замысловатые свои формы, может быть, самое красивое, что есть у Агнии Николаевны, и в этом жесте, естественном и чуть церемонном, она имеет возможность показать нам и одно, и другое.
Школьные окна обращены, как было сказано, к скверу. Оттого, что дорожка, разделявшая сквер, выстлана песком, она кажется почти белой. На ее фоне фигуры тех, кто пересекает сквер, контрастны, как на листе бумаги. Таким я увидел и Агнию с Юркой, когда они шли из школы. Однако что я еще увидел? Они шли рядом, но между ними было расстояние заметное. Он не стремился уменьшить это расстояние, он знал, что из всех тридцати окон, обращенных на сквер, школа смотрит им вслед, смотрит испытующе.
А школа действительно глаз не спускала с них — в этом было больше, чем привередливое внимание и даже ревность, в этом была неприязнь. Кстати, на сквер было обращено и окно директорского кабинета — крайнее по фасаду на четвертом этаже. Было известно: когда в школе заканчивались занятия, наша директриса устраивалась у окна, наблюдая, как масса учеников покидает школу, — эта картина, с виду обычная, многое говорила директрисе. Правда, чтобы получше рассмотреть панораму сквера, директрисе не хватало роста, но она была предусмотрительной, запасшись табуреткой, той самой, которой пользовалась, поливая фикусы. Зря говорили, что директриса близорука, — когда надо, она могла быть и дальнозоркой. А тут было все, чтобы Агния Николаевна и Скиба были хорошо увидены, — ведь дорожка, по которой они сейчас шли, отливала белизной первозданной. Если директриса, как потом утверждали, решила пригласить к себе новенькую, то это решение озарило ее в ту самую минуту, когда она стояла у окна своего кабинета, взобравшись на табуретку.