Когда он останавливается, чтобы передохнуть, он нет-нет да бросит внимательный взгляд через плетень — здешние плетни невысоки, и двор как на ладони. В картине двора есть некая живописность — точно и не город!.. «Заходи, сосед, — гостем будешь!» Он ставит корзину в тени тутового дерева, входит во двор — он здесь не впервые, знает, что ему рады. «Чем порадовать тебя, сосед? Есть молоко буйволиное, из погреба, а есть калмыцкий чай...» В говоре старика адыгейская напевность, как и адыгейская удаль... Вот чудо: окраску, которую сообщает русскому адыгейский, ни с одним языком не спутаешь. «А может быть, от обеда не откажешься — у хозяйки готов четлибжь, и пастэ готово, мы обедаем рано. Как ты, сосед? Вот чудо этот четлибжь: курица, напитанная красным соусом, ярко-красным, настоянным на перце, только и умеришь этот пожар шшенной кашей, густой и пресной, нарезанной ломтями, как хлеб, — пастэ. Как базар сегодня, сосед? Что привезли казаки из Курганной и черкесы из Кошехабля? Вот в понедельник пригонят лошадей и скотину — вот это будет базар! Пойдешь смотреть?..» И вновь, как это было час назад на базаре, он вдруг замечает в себе, как обостренно его внимание, как встревожен его взгляд: все, что он видит вокруг, интересно ему и по краскам... Вот этот красно-оранжевый соус четлибжь, ярко-белый, почти снежный кусок буйволиного масла, бело-желтая пастэ, золотисто сверкающая фабэ-халюв, выжаренная в масле и скрепленная горячим медом. Мысль, которая может прийти ему на ум, способна вызвать улыбку. В самом деле, когда все это возникает перед глазами художника, вначале появляется желание перенести дары Кубани на холст, а потом испробовать.
Не слишком ли ты дал волю фантазии и не уволокла ли она тебя бог знает куда? Да таким ли был Нестеров, когда сильной волной прибило его к далекому кубанскому берегу? Ну что ж, может быть, таким, а может, и нет, но ведь город и по сей день сберег многое из того, что мог увидеть он, а это уже не фантастика, не совсем фантастика...
Но вот чудо: чем больше действует воображение, тем естественнее вымысел, — не значит ли это, что воображение сродни действительности?
Неделя четвертая
Еще голубизна, первородная, удержалась в зените, а небо уже приготовилось раскрыть звездное богатство. Точно набегающей волной застилает первую звезду свет солнца, а она выхватывается наружу, нетонущая... Всё отмерили часы солнца, звезда эта вызреет в урочный миг, ни на секунду раньше или позже. Ни на секунду? Возьми телескоп и обрати его линзы на небо, еще полоненное всесильной синью, — и в их выпуклую поверхность застучат, забарабанят капли звездного дождя, одна весомее другой. И туманный блин Меркурия, и млечный диск Венеры, и, конечно, Сатурн со своим веселым кокошником...
Михаил приметил: на грейдере появилась партия молодых рабочих. С виду они были скорее студентами-старшекурсниками, взявшими в руки лопаты, чем рабочими: в том, как они работали, было больше старания, чем сноровки. Да и хлопотливая радость, которая объяла их, когда они собрались к своему первому завтраку, накрытому на склоне взгорья, тоже была в какой-то мере студенческой. Но тут произошло непредвиденное: рыжебородый парень, отождествленный в сознании Михаила со свирепым ликом Ваньки-ключника — злого разлучника, вдруг встал над скатертью-самобранкой, разостланной на взгорье, и пошел к Михаилу.
— Получается как-то не по-братски: мы едим, а ты вкалываешь. Пошли... — сказал парень и сделал такое движение рукой, будто заранее отводил все возражения.
— Погоди, — воспротивился Михаил, — я привык все делать с открытыми глазами... С кем, так сказать, имею честь?..
Рыжебородый присвистнул:
— А вот это мы как раз сказать тебе и не можем...
Но Михаила вдруг осенил дар провидения.
— Не с Зеленчука, случаем? — созорничал он, отдав себя во власть этому дару прорицания.