— Скажи два слова об Анне Коцебу — мне надо, понимаешь, надо, — умолил Михаил.
Певцов вдруг стал важен — взял и обволок себя такой сановностью, не подступиться.
— Значит, Коцебу? Ну, разумеется, не Софья Ковалевская, но что-то взяла и от Ковалевской!.. — Он помолчал, не без снисхождения глядя на Кравцова. — Есть и дар, и сознание, что ты его не лишена, а поэтому достоинство... по мне, большая скромность не помешала бы делу, но она из тех, кто характера не меняет, и... дай бот! Я люблю тех, кто не очень часто перестраивается... А вы как?
Сегодня Разуневский сказал Михаилу:
— А большое зеркало все-таки подняли на зеленчукскую гору! — В его взгляде было восхищение, самозабвенное. — Только представьте: чудо свершилось в двух шагах от нас, а мы спали сном праведников — не могу себе простить!.. Знали вы об этом?
— Знал, — сказал Михаил.
— Как так?
Они шли приречной улицей, ветер был от Кубани, было слышно, как шумит прибывающая река, — видно, бездождье, знойное, подобралось к ледникам, в последние дни река прибыла заметно. Кравцов поднял глаза — небо было облачным, но покров облаков казался нетолстым, его точно напитал зеленоватый отсвет звезд.
Михаил рассказал о своей беседе с молодыми астрономами.
— А почему меня, раба грешного, не посвятили? — обратил Разуневский недоуменные глаза на Михаила.
— Да как-то не надоумило...
— О господи!..
Он сник мгновенно.
— Недобры вы ко мне, ой недобры! — Он потряс своей гривой, волосы рассыпались по лицу. — Этого я вам не прощу...
Михаил сказал, что его молодой друг упросил его приехать в Зеленчук.
— Поедемте со мной, — сказал Михаил с нескрываемой заинтересованностью — ему понятна была обида Разуневского.
— Меня не пригласили, — заметил Разуневский и добавил, казалось, в сердцах, как могло показаться, не столько Кравцову, сколько себе: — Да и нельзя...
Будто ветер на высоте был оборотистее, чем у земли, — он вспугнул облака, обратив их в бегство. Глянуло небо во всем своем звездном богатстве — в нем было живое мерцание летней кубанской ночи. Именно живое мерцание; казалось, это мерцание, неожиданно согласное, точно свидетельствует: как ни объятно небо, в нем живая кровь, одно дыхание, одно сердце.
— Почему нельзя?
— Нельзя.
Разговор расстроился совсем, — как ни трудно складывались их отношения, им была свойственна искренность, а сейчас ее не было.
— Когда соберетесь туда, я дам письмо, — вдруг сказал Разуневский, сказал без улыбки, и с печальным вниманием посмотрел на Михаила. — А все-таки это так значительно, что и не сразу осмыслишь, а?.. — Он продолжал смотреть на Кравцова. — Как первый спутник, не правда ли? — Он опустил голову в раздумье нелегком — волосы полузакрыли лицо, мешая видеть, но он не отводил их. — И заметьте, как первый спутник, наш, российский... — Он встал. — А зеркало больше заокеанского — шесть метров!.. Знаете, почему шесть?
— Почему?
— Именно такое нужно, чтобы проникнуть в глубь вселенной!..
— Это вы... прочли, Петр Николаевич?
— Нет, мне сказали...
— Астрономы?
Он с пристальной укоризной взглянул на Кравцова:
— Астрономы...
Они расстались. «Ну что ж, до развязки совсем недалеко», — подумал Михаил. Очевидно, он выполнит свое обещание и даст письмо, когда придет время ехать в Зеленчук, если, разумеется, расторопный Певцов не предаст забвению свое обещание.
Кравцов пошел на Подгорную, отец Петр приметил его со своего высокого высока, крикнул:
— Поднимайтесь, да побыстрее, — ну, я нынче покажу вам диво! Куда там ваш БТА! Нет, я слов не ищу: точно арбуз на железном блюде!..
Взвыли под ногами Михаила двадцать две ступеньки лестницы, и вот оно, чердачное окно, с перстом телескопа.
— Эх, надо, чтобы небо чуть-чуть погасло, тогда и сама планета, и кольца были бы синее... Поперечных пятен не ухвачу! Может, ваши глаза посильнее моих... взгляните!..
Кравцов приник глазом к окуляру: вот это да!.. Да, сразу и в толк не возьмешь: кругом все такое серо-обыденное, многократ будничное, примелькавшееся, что рождение чуда напрочь исключено... Откуда тут взяться чуду? Оказывается, оно подле! И как оно хорошо, это чудо!.. Арбуз на железном блюде? Какой там!.. Вот оно истинное изящество природы, проявление требовательной эстетики, ее изыска всемогущего... Как же совершенны эти формы, как верны линии!
— Каково, а? Скажите, Михаил Иванович, ради этого есть смысл в нашем житье-бытье, а?..
— Есть смысл, Петр Николаевич...
— А коли есть, объявим перерыв на два часа — и айда на гору! Там сейчас такая благодать... Возьмем Япета! Как вы? Вернемся — и Сатурн войдет в сок, и краски объявятся!