— Готов!..
Они собрались мигом и вышли к берегу Кубани.
Он посмотрел на черную воду реки.
— Ничего не знаю и страшнее, и прекраснее ночной Кубани, — произнес он и зябко передернул плечами, точно ощутив прикосновение ледяной кубанской волны. — О, крутина — это здорово: она вьет из тебя веревки. Моли бога, чтобы избежать судороги! А если судорога? Точно нога попала в стынущий бетон, не твоя нога! А тут еще черная вода Кубани, она накатывается и застилает глаза. Не успеешь оглянуться — уже понесет в преисподнюю!..
— Преисподняя... манит?
Он растерялся:
— Так уж нехитро устроен человек: ему и счастье не в счастье, если рядом нет смерти...
— Приемлет смерть как счастье?
Он помрачнел — разом отнялось дыхание, как будто здесь он и нет его.
— Если жизнь — муки мученические, может принять смерть как счастье...
Да похоже ли это на него, на его жизнелюбивую суть? И слова чужие — откуда только он добыл их? Непохоже, непохоже!.. Не он!
Япет теперь бежал впереди, не оглядываясь, — видно, ему была не внове ночная прогулка. Отец Петр заметно натрудил глаза, наблюдая Сатурновы кольца, и ему было нелегко уследить за стремительным бегом волка.
— Теперь пойдем тише!.. — крикнул он и, умерив шаг, дождался, когда Кравцов, идущий позади, приблизится. — Вот вы сказали прошлый раз: человек должен понимать, что пристало время выказать волю добрую... Так?
— Так, пожалуй...
— Тогда слушайте... У вас не было такого чувства: это даже не сон, а дрема. Вы оторвались от земли и стремительным, боковым движением взлетели. Есть чувство полета: ветер обвевает вашу влажную шею, волосы струятся по щеке, холодеет грудь и чуть-чуть покалывает, у вас есть ощущение предпростудной тревоги... Вы перелетаете море, огибаете неведомый материк, не без удовольствия повторяя его эллипс, врываетесь в полуночный город, не отказав себе в удовольствии заглянуть в освещенные окна домов... Вы понимаете, что это сон, но мысль жива и видение четко необыкновенно... О чем же вы думаете в этом вашем почти космическом полете? Нет, мысль ваша очень ощутима, больше того — жестка. У меня есть способность не дать сну размыться, а мысли, возникшей во сне, провалиться в тартарары... Поэтому то, что я сейчас вам скажу, действительно было моей мыслью. О чем же я думал? Если есть зло на этом свете, то это ложь, во всех ипостасях. Все доблести и добродетели определяются тем, в какой мере ты способен противостоять этой лжи вселенской... Ты понимаешь: свобода — это такой порядок жизни, который дает людям возможность прожить без лжи... Да и сознание совести, а следовательно, чистоты душевной, неотделимо от способности сказать: «Я лгу, но я не хочу лгать!» Самый справедливый порядок на земле тот, который не вынуждает человека творить неправду. Больше того, если ты правдив, то ты при таком порядке процветаешь, если лжив — гибнешь. Весь строй жизни приемлет честность и отвергает ложь... Не наоборот!.. И еще, самое главное: ложь — это уже край, дальше — смерть...
Разуневский увлекся своей тирадой и забыл примять бровь — она ощетинилась, делая его даже более воинственным, чем он был сейчас.
— Из всех слов, к которым обращается человек, самое красивое — это свобода... — произнес Михаил, глядя на отца Петра. Кравцов не хотел, чтобы сказанное Разуневским осталось без ответа. — И самое благородное, и самое желанное. Но вот беда: ни одно слово не оспаривается, как это, хотя тут все ясно. Я убежден, что мой отец погиб за свободу. Вместе с тем я хорошо знаю, что человек, убивший его, все еще говорит о свободе и требует ее. Да, он требует свободы, которая бы давала ему возможность и впредь убивать моего отца. Если бы он не убил его тогда, он бы убил или хотел убить его теперь. Поэтому если говорить о принципе, то я за ту самую свободу, которая запрещает моему недругу убивать моего отца. Что же касается правды, то у моей свободы есть своя правда. Кстати, правда единственная — других правд нет, как нет и других свобод...
Отец Петр затих, тревожно осматриваясь.
— Нет, Михаил Иванович, вы мне не сказали главного: Анна вам понравилась? Как женщина, разумеется? Я хочу определенного ответа: «да» или «нет»! Вот то-то же!.. Ничего не скажешь, хороша!
Он повел носом по ветру.
— Как пахнет чебором! — возрадовался он. — Вы чуете?.. По-моему, его тронула эта наша сушь и запах стал ощутимее... Вы чуете, чуете? — Он прибавил шагу, смешно сгорбившись, вытянув руки, потом упал на колени, ощупывая руками землю. — Вот я вам наберу сейчас чебора!.. Вот наберу... — Он тотчас вернулся, неся в раскрытых ладонях мохнатый пучок травы, действительно чуть-чуть подсохшей, а поэтому неудержимо пахучей. — Вы только вдохните... Вдохните! — поднес он раскрытые ладони к лицу Михаила. — Дайте только срок, и во всех домах полы устелит чебор!.. Нет, что ни говорите, грядет троица, грядет святая троица!.. — Он сунул траву в карман куртки, не хватило сил выбросить. — Нет, начнем с азов... — вернулся Разуневский к прерванному разговору. — Что такое несвобода? Это такой порядок вещей, когда угнетено то, что дано человеку от природы. Его совесть, его мысль, его талант, его представление о справедливости... Борьба против деспотии глупости, темноты, мракобесия — разве это не борьба за свободу?.. Вы полагаете, что я свободен? — спросил отец Петр неожиданно с той лукавинкой, которая иногда обнаруживалась не столько в его ухмылке, сколько в голосе. — Свободен? — повторил он настойчиво — он хотел, чтобы ему ответили, быть может, он даже требовал ответа.