— Так уж... все атеисты? — улыбнулся Разуневский.
— Дарвин, например; его образование было и теологическим. Помните?
— Да, конечно... Так это он сказал: чтобы убедить нормального человека в чудесах, к которым обратилась церковь, доказательства должны быть ясны... А между тем...
— А между тем?.. — подал голос Разуневский — он понял, что столкновения не избежать.
— А между тем, Петр Николаевич, мысль ученого проста и человечна потому, что ею руководит тревога за судьбу людей и сознание, что и ты за это в ответе, — подхватил Кравцов — в его уме определенно складывались доводы, как их подсказал ему тот же Дарвин. — У меня нет оснований ставить честность ученого под сомнение, когда он говорит: чем больше мы познаем неизменные законы природы, тем все более невероятными становятся для нас эти чудеса...
Если бы Разуневский был внимателен к тому, что говорил сейчас Кравцов, он не преминул бы заметить: его собеседник был осторожен. Эта осторожность, быть может, была определена желанием не исказить мысли ученого и соотнести ее со своей мыслью таким образом, чтобы дарвинская идея не была бы деформирована. Наверно, в реплике Кравцова была своя пристрастность, но это должна была быть пристрастность честного полемиста.
— Как мне кажется, Дарвин намеренно сместил эти свой рассуждения в мире своего «я», — продолжал Кравцов — в интонации, к которой он обратился, взывая к Разуневскому, все больше обнаруживалось раздумье, может быть, даже чуть-чуть исповедь. — Именно: в мир своего «я». Он никого не подпускал в мир совести своей, он вел этот спор, не испытывая влияния извне, он был свободен... Тем большего внимания заслуживает вывод, к которому он пришел: «Но даже при полной свободе, которую я предоставил своему воображению, мне все труднее было придумать доказательство, которое в состоянии было убедить меня». И самое последнее. «Так понемногу, — говорит ученый, — в мою душу закрадывалось неверие». Повторяю: мне интересен вывод ученого и потому, что тут не просто система доводов, выверенных опытом, тут — совесть...
Разуневский затих, прислушиваясь, — река была далеко внизу.
— Прежде Кубань была здесь не слышна, — сказал он.
— А сейчас? — спросил Михаил.
— Я слышу ее шум, — произнес он. — Жара, поплыли ледники...
Он вдруг побежал вниз, увлекая за собой волчонка, — было слышно, как рушатся потревоженные им на бегу камни. Михаил пошел вслед, пошел неторопливо.
Но гул, вызванный падающими камнями, возник и умолк: такое впечатление, что Разуневский стоял где-то рядом за кустом или отвалом камня. Но Разуневского не было. Михаил прибавил шагу и в свете многозвездной ночи, высветлившей берег, вдруг увидел волчонка, мечущегося у самой воды. Он взлетел с низкого берега на высокий, готовый вот-вот броситься в реку, но природная боязнь воды удерживала его — он только скулил, сбиваясь на завывание.
Михаил вышел к воде и у самых ног увидел приваленную камнем рясу отца Петра и его большие, с заметно сбитыми каблуками, полуботинки. Непонятная тревога объяла Михаила.
— Петр Николаевич, да где вы?.. — крикнул он, но голос его не сумел возобладать над шумом реки. — Где вы, где? — крикнул он вновь, отчего волчонок еще бойчее побежал вдоль берега, взвывая. — Где, где?..
Разуневский возник из тьмы, точно стоял все это время подле, хоронясь за квадратным камнем.
— Вот господь надоумил нырнуть в реку, — застучал он в ознобе зубами — река была ледяной. — Грешен: тянет меня ночная река необыкновенно, — он точно положил ухо на ладонь, как это делают мальчишки, выбравшись из реки. — А я сильный, честное слово, сильный!.. — Он замахал руками — его еще больше бросило в дрожь, истинно — у него зуб не попадал на зуб. — Меня и судорога не берет!
— Перепугали вы нас с Япетом, Петр Николаевич... — произнес Михаил.
— Перепугал? — Казалось, он был доволен, что встревожил Михаила. — Да что со мной могло стрястись. Я ведь сильный! — Его все еще бил озноб; апрельская река вызвала страх и в нем. — Не берет судорога...
Они пошли полем, когда трава стала росной. Волчонок уже не бежал впереди, а едва поспевал за идущими — усталость, а возможно, и холод сморили его.
— Не хотите рассмотреть... арбуз на железном блюде? — вопросил отец Петр, открывая калитку. — Ну, как хотите... Приходите в любой час — я всегда рад вам... Приходите, очень прошу...
На том и порешили: явится желание — Михаил не заставит ждать.
На грейдер пришла Ната. Она увлекла его под тень низкорослой яблоньки-кислицы и, расстелив на траве холщовую салфетку, разложила с церемонной аккуратностью кусок холодной курицы, пластину свежего черкесского сыра, краюшку серого хлеба, выпеченного дома и успевшего чуть очерстветь, да солдатскую фляжку с водой.