— Ты, пожалуй, прав, Станислав. — Похвала учителя новенькому была умеренна: превознося новенького, он умалял достоинства Овсова, и тот это ухватил мигом.
— Мне не надо твоих милостей... — Овсов, все еще стоявший у окна, пошел к доске. — Пойми: не надо!
— Прости меня! — сказал Стасик. — Я хотел как лучше...
Кира приметила: когда настала перемена, Стась не вышел из класса. И еще приметила: сидел, обхватив себя руками и как это делают дети, когда очень болит, раскачивался всем телом, сомкнув губы, — видно, очень болело... Ему бы надо было уйти с последнего урока, но он досидел. Вышел из школы последним — не хотел, чтобы его видели таким. Шел медленно, останавливаясь от дерева к дереву, подчас даже держась за стену.
— Дай портфель, пойдем вместе. — Он противился, но она взяла из его рук портфель. — Положи мне руку на плечо...
Он улыбнулся одними глазами: они были у него и в самом деле синими — будто спрессовалась в глазах синева самого неба.
— Приходи к нам, я покажу тебе атлас звездного неба, как я нарисовал его в Вологде... — сказал он. — Придешь?
Она молчала — труднее вопроса он не мог придумать.
— Так ты придешь? — повторил он.
— Приду, — сказала она.
— А вот та... в белой блузе и юбке со складками — моя мама... — сказал он, рассмотрев впереди мать. Женщина в белой блузе, ускоряя шаг, шла им навстречу, почти бежала — она увидела сумку сына в руках Киры и встревожилась. — Ты уедешь на майские праздники? — спросил поспешно, рассчитывая, что она ответит ему до того, как мать поравняется с ними. — Уедешь?
— В бабушке...
— На весь май?
— На все праздники...
Он взял из ее рук портфель.
— Жаль...
Он хотел еще что-то сказать, но мать уже была рядом.
— Дай, дай мне портфель. Ой, господи, я все видела... — сказала она и посмотрела благодарными глазами на Киру — вон куда упряталась его сининка, у него глаза матери.
— Спасибо... — сказал он Кире и, помедлив, пошел за матерью. Кира приметила, что он шел опустив глаза, и ей показалось, что он не успел приучить себя к этому своему состоянию, он стыдился своей болезни. Она посмотрела, как он шел через дорогу, старательно ставя ноги, останавливаясь, и подумала, что то был недуг, тяжкий недуг, который, неожиданно подобравшись к человеку, завладевает им.
Она дождалась вечера и пошла к Стасику.
Он сидел на ступеньках дома в сандалиях на босу ногу, и рядом стояла тарелка с пирогом, к которому он не успел прикоснуться; пахло яблочной начинкой, горячей, — видно, мать отрезала кусок от только что испеченного пирога.
— Пришла все-таки? — улыбнулся Стась — он был очень рад.
— Пришла... Как ты?
Он поднялся на крылечко и сделал вид, что отбивает чечетку, — движения были осторожными, он щадил себя.
— Да что с тобой? — крикнула ему мать в окно. — Остановись!
Но он уже сошел с крыльца, застегивая рубашку, которая успела расстегнуться, пока он отбивал чечетку. Кире казалось, что пальцы его чертят рубашку и никак не могут ухватить пуговицу. Кожа на груди была белой, быть может — даже сине-белой в чуть приметной желтой шерсти. И еще ей показалось, что она слышит, как колотится его сердце, точно взрываясь в груди, — даже было чуть-чуть смешно, что такая пустяковая чечетка может вызвать такие взрывы.
— Пойдем постоим на круче, откуда вид на Кубань. Обалдеешь! — сказал он.
— Пойдем!
Он взглянул на тарелку с пирогом:
— Хочешь?
Она засмеялась:
— Хочу!
Она принялась за пирог, и ей вдруг стало смешно.
— Не быстро, не быстро! — кричала она, едва поспевая за ним.
Они вышли на кручу и остановились. Ничего подобного они не видели прежде. Будто все звезды, сколько их было на небе, все их свечение, весь холодный огонь впитала Кубань и возвращала сейчас ночи — свет реки казался сумеречным, но его было достаточно, чтобы глаза воспринимали долину: и мягкий разлив невысоких гор, вставших за рекой, и стену тополей с сухими маковками, и серо-розовый дым расцветших садов, неяркий, но сильный.
— Ой, что же это такое! — воскликнул он. — Земля белая!.. Вся земля белая!..
— Верно, белая... — отозвалась она. — Ты чуешь, как дышат сады?
— Погоди минутку... — попробовал остановить он ее.
— Нет, нет, пойдем, мне страшно, — настояла она.
В этой боязни было неожиданное и для нее; нет, она устрашилась не ночи и не кручи, повисшей в ночи, — что-то затаилось в ней самой, от чего не спасало даже бегство.
— Пойдем, пойдем...
И тогда он встал между нею и кручей: да, за спиной был откос, не бог весть какой глубокий, но все-таки откос, а впереди был он, его руки, которые он распростер, — он и звал ее, и предостерегал, и останавливал... Наверно, у нее возникло желание отвести руки, может быть даже оттолкнуть его, но она вдруг уткнулась лицом в его грудь, в ощутимо выступившее сплетение ребер грудной клетки, в тепло его кожи, в ласковый покров его волос и услышала, как в тот раз на крыльце его дома, взрывы дыхания, именно взрывы, какие можно услышать, когда вздыхают сами горы, потревоженные огнем, — наверно, в эту минуту только эти взрывы и могли дать представление о том, что взбунтовалось в нем.