Она пришла в школу с намерением повидать Стася, а увидела Овсова. Вид у него был необычный — черная перевязь на груди. Не хочешь, да улыбнешься, сатиновая повязка не омрачила состояния Овсова. Наоборот, она даже поправила ему настроение. Но то, что не уразумела Кира, постигла Комарик — не было случая, чтобы ей было что-то непонятно. «За тебя пострадал», — шепнула она Кире, просияв. У Киры закружилась голова: не на Стасика ли обрушил свои железные кулаки Овсов? Но все, кажется, обошлось: не на Стася, Овсов сразился с безвестными парнями из параллельного, грозившими отрезать Кире косу. И пострадал. Если говорить серьезно, может, пострадал, а может, дал волю фантазии; но это, в конце концов, не важно. Главное — обрел рыцарственную повязку из ярко-черной материи и право выглядеть заступником... Комарик говорит: «Мужчина!»
И все-таки чем козыристее был Овсов, тем больше ей не хватало в этот день Стася — он так и не явился в школу в этот день, ему определенно неможется... Вечером ей вдруг захотелось перейти дорогу и постучать в окно дома с белыми ставнями. Она дошла до середины дороги — и в его доме не было света. Ей привиделось, как он сидит в темной комнате и, обхватив себя, раскачивается... Она пошла по городу. Налетел дождь, разбудив дыхание садов. Кто-то закрыл окно над головой, обронив внятно: «Истинно, белое лихо...» И Кира подумала: «Надо же, чтобы все это стряслось в пору, когда земля так разукрасила себя». И еще подумала Кира: «Вот бывает же так: чем прекраснее земля, тем безысходнее боль...» И слова, услышанные только что, обрели смысл, какого не имели прежде: «Лихо белое...»
Она вернулась, и в ее доме не было света. Она внимательно огляделась. Отец стоял поодаль — он видел ее.
— Я только что смотрел... твоего дружка. — Он вздохнул — задача, которую он решал сейчас, была не проста. — Я нашел его в полузабытьи...
— Не надо, папа, — взмолилась она. — Прошу тебя, не надо...
— Прости меня... — Он ушел во тьму.
Ее обдало холодом.
— Не надо, не надо!.. — повторяла она, припав к стене дома, оказавшейся рядом. Зубы ее стучали. — Прошу тебя...
И пришла на ум мысль, неведомая прежде: незнание утишает боль. Никто не болеет так тяжко, как врач. И, страшно сказать, никто не умирает так тяжко, как врач... Не сказал бы отец всего, может быть, и она отдала бы себя во власть неведению...
Она уехала на следующий день к морю, на тот его пустынный берег, сопредельный с плавнями, куда, так могло показаться, не пришла еще весна, — место это лежало у самого теплого моря, но камень, завалы камня будто отсекли весну от этих мест. И оттого, что берег был пустынным, море казалось холодным, особенно на заходе солнца, и от ветра, дующего с моря, не устоять на ногах... Но ей был по душе именно этот час, она ждала его... Наверно, ничто не могло явить зримо ее состояние, как это быстро меркнущее море, всхолмленное ветром, как это солнце, уходящее за горизонт и вдруг остановившееся в своем движении, остановившееся так, что хотелось крикнуть: «Не мешай, уходи!.. А потом тень мягко обволакивала землю, стихал ветер, море светлело, и прибрежный песок вдруг становился теплым. И хотелось выйти на откос, что утесом вторгался в море, выйти как можно дальше, чтобы взгляду сделалось доступно половодье степи до того далекого предела, где встал над Кубанью город и круча над Кубанью. «Стась? Что с тобой, Стась?» В тревоге была сила неожиданного удара: «Что с тобой?»
Ее встречала мудрая Комарик. Увидев Киру в окне вагона, она побежала вслед за поездом. Путалась в платке, но бежала. Из платка торчали глаза. Не глаза, а льдинки, источенные ростепелью. Она еще не успела ничего сказать, а глаза, кажется, рассказали обо всем. Ну конечно, Кира удалилась на этот мол, сложенный из крупных камней, которые обглодало море, чтобы не видеть того, что стряслось здесь, чтобы отринуть от себя случившееся. А Комарик уже говорит, и у Киры такое чувство, будто она была не на море, отстоящем отсюда на расстоянии ночи езды, а за пределами далеких солнц, и, возвратившись, обнаружила, что минули века... Оказывается, Стасю сделали операцию, при этом дважды... Нет, впору и в самом деле добраться до каменного крылечка и переждать, пока Комарик выложит все. Надо понять это: две операции. Если была необходимость во второй, значит, дело худо... Вот она, твоя первая беда, самая первая, а в жизни, наверно, будет не одна. Сколько же сил должно быть в человеке, чтобы преодолеть их все, если одна требует такого!