— Да в моей ли ненаглядности дело? — спросила Саня, заметно огорчившись: ей не хотелось в этом признаться. Ничего не скажешь — добр: дал ключи от пустой квартиры...
Но глазастая Варя все успела высмотреть.
— Не скажи! На круглой вешалке овчина исправная, а под овчиной дубленка, расшитая красной болгарской ниткой, — стояла Варя на своем.
Уже под вечер явился Сербин. Первое, что сделал, — взял со стола фотографию молодого человека в бакенбардах и спрятал в комод. Теперь, пожалуй, можно было рассмотреть хозяина пристальнее. В облике Сербина была моложавость — он был по-молодому вислоплеч и длиннорук, да и его обильные волосы легли на лоб непослушной челкой, как ложились в далекой юности, с той только разницей, что тогда они были желтыми, а сейчас серыми.
Женщины едва успели разложить свои припасы и принарядить стол, а Сербин заторопил их:
— Если поездка в Шереметьево ничего не даст, надо завтра же быть в Туапсе — оттуда уходит в Порт-Судан сухогруз... — сказал Сербин и как бы невзначай взглянул на Саню, взглянул испытующе, и это не осталось для Сани незамеченным.
И вновь она спросила себя: этот взрыв участия надо было Сане еще объяснить, самой себе объяснить, да что здесь необычного? Просто попался хороший человек, и все. А может, права Варя, и тут участвует само сердце? Вон каким огнем он полыхнул, взглянув на Саню... Нет, нет, это тот самый огонь, который занес в его глаза ветер с горящего судна.
— Вот аномалия: ничего нет труднее, как погасить огонь на воде! — заметил Сербин сдержанно, будто проникнув в ее мысль.
— Но погасили? — настояла Саня.
— Гасят... — отозвался Сербин, всматриваясь в Перспективу шоссе — машина приближалась к аэропорту. — Должны погасить, — подтвердил он: думы его были уже в Шереметьеве, которое обозначили идущие на посадку самолеты.
Сербин показал крытую красной кожей картонку, и им разрешили пройти на поле, где стоял готовый к отлету четырехмоторный самолет.
— Не в Порт-Судан, а в Хайю, но это не меняет дела — Хайя рядом... — сказал Сербин, когда могучий корпус корабля, к которому сейчас подвели трап, возник перед ними. — Рейс «Красного Креста» — противотифозная сыворотка... Кстати, вот и автобус с медиками... — пояснил Сербин.
Это были не столько медики, сколько медички. По тому, с какой быстротой, чуть заученной, они образовали от автобуса к самолету правильный клин, для молодых женщин, собравшихся в дальнюю дорогу, это была не первая экспедиция.
— Плохо дело! — заключила Саня, оглядывая строй медичек. — Вот и Варя считает, что Марфа не может быть здесь, — взглянула она на свою спутницу, и та хмуро опустила глаза, соглашаясь.
— Надо лететь в Туансе... — произнес Сербин. — Лететь, пока не поздно. С билетами я устрою... Денег пока не надо...
И Саня вновь подивилась тому, как он близко принял к сердцу ее беду, как был упорен в желании помочь ей. «Откуда у него все это?» — не могла не спросить она себя и в этот раз.
Он затревожился, зашагал деловито. В его походке тоже было нечто молодое: как те парни, которые еще не добрали солидности; он при ходьбе важно переваливался, — переваливаясь, он как бы набирал солидности.
— Ничего не скажешь, сильна Санька — околдовала, околдовала мужика! — восторжествовала Варя — она глаз не сводила с Сербина. — Не было бы меня здесь, он бы все выложил тебе начистоту!.. Боюсь, что и я его не остановлю...
Но в поздний предполетный час, когда Сербин выволок нехитрый багаж женщин и взору Сани, обращенному к ночному небу, в какой уже раз за этот день открылась безбрежность мира, возник разговор, немало настороживший и ее.
Варя, чья неусыпная мысль продолжала бодрствовать, спросила Сербина:
— У вас чада были, Георгий Георгиевич?
— Было... чадо.
— Не то ли, портрет которого вы спрятали в комод?
— То.
На этом разговор прервался, но и сказанное Сербиным взволновало Саню, как наверняка отозвалось и в душе ее спутницы, — впервые она усомнилась в верности своих предположений, касающихся Сербина. А самолет приближался к Туапсе, и Саня должна была сказать себе: необыкновенным человеком одарил ее день минувший. Вольно было гадать, что́ дало толчок его поступку, но человек явил достоинства завидные. И первое из них: он был самоотвержен в доброте своей и отсек от себя корысть... И еще подумала Саня: он не отверг вопрос Вари о чаде, он подтвердил: чадо было, чадо... И оттого, что Саня вдруг призналась себе в этом, мысли ее обратились к Марфе. Она должна была сказать себе: среди тех чудес, которые призван постичь человек, вступая в жизнь, есть одно, вечное: дитя... Человек на веки веков обрек бы себя на горчайшую из бед, беду одиночества, если бы не дитя... Именно дитя делает его связь с миром людей нерасторжимой, именно дитя дарит ему счастье неделимости... с миром людей, с тем долгим и вечным миром, который был до тебя и будет после тебя. Да не Марфа ли подарила это счастье Сане? И в эту ночь, освещенную далекими зарницами Прикавказья, Саня должна была сказать себе: Марфа, Марфа... Но в эту ночь, подсвеченную всполохами далеких зарниц степного Кавказа, Сане открылось и иное.