Саня не помнит, как сошла на землю и медленно двинулась навстречу человеку, ободряя себя:
— Вот она, Марфа... Надо дойти...
Казалось, до Марфы было рукой подать и Марфа была недосягаемо далеко.
— Надо дойти, — говорила себе Саня и тогда, когда в немом и, казалось, счастливом стремлении, радуясь за всех на свете и вместе со всеми торжествуя, человек протянул ей девочку. — Надо дойти...
САМОЗВАНКА
Как все мальчишки, имевшие дело с голубями, человечек в футболке умел свистеть. Когда он, подвернув язык, оглашал улицу свистом, как бы ни высоко сидели голуби, их точно сшибало с крыши. Звонкокрылая стая, будто на качелях, взмывала и падала, проносясь над маковками пирамидальных тополей, над водокачкой, что поднялась над городом булавой, над грушевым деревом, что было выше водокачки. Но иногда не помогал и свист. Тогда, взметнув шест с привязанной к нему кофтой, человек в футболке путешествовал по крышам. В джинсах, схваченных ремнем, и кедах, которые он предпочитал всякой иной обуви, так как они не скользили по крашеной жести и цинку, он казался очень ловким. Было и тревожно, и увлекательно смотреть, как он шагает с дома на дом, опершись ступней на уступ карниза, перила балкона, неровность парапета. «Ну и силен парень — шагает как бог!» — откликалась завидущая улица, обратив глаза к небу... Улица и в самом деле была чуть-чуть ошеломлена. Сказать, что человек храбр, — не все сказать. Он просто забыл, что оказался на крыше и от нее до земли неблизко. Может, тут сработала привычка, а может, способность так увлечься происходящим на крыше, что об остальном не хотелось и думать. «Забрался на небо и забыл про землю, ничего не скажешь — бог!..» Но открытие, которое было сделано со временем, немало изумило и улицу: что-то в тонком стане парня, шествующего по крышам, в округлости бедер, в певучей плавности рук, в линии шеи показалось ей необычным. «Тю, так это же Ксана!..» — сказала улица, сопроводив это открытие словом, которое непросто воспроизвести. Улицу можно было понять: все было доступно разумению, но только не это.
На них были красные вельветовые куртки, это делало их очень приметными. Они покидали дом одной и той же дорогой — это облегчало встречу с ними.
— Вадик, познакомь меня с братом... — где-то младший Крупин поотстал, и Ксана была тут как тут.
— А ты сама...
— Я боюсь его, — засмеялась она.
— Его боишься, а меня нет?
— Ты — другой.
Вот оно — другой. Говорят, что в лике человека природа не может повториться — сколько людей, столько и обличий. Нет, это, пожалуй, неверно: в Крупиных она повторилась. Не в вельветовых куртках, разумеется, которые делали братьев на одно лицо, — в самом обличье братьев. Вот эта рыжеватость кожи, как бы подпаленной, и белые ресницы, которые будто прихватил огонь, сухие губы и алые мочки ушей — не иначе, к каждой из них вместо серег подмене по фонарю, — действительно делали братьев-близнецов на одно лицо. А вот характеры — иное дело: Валик — мягок и покладист, Владик — гордец... Не хочешь, да скажешь: я боюсь его.
Кончился август, и начался сентябрь. Как здесь говорили, синий сентябрь. Шли дни, а синева не размывалась. Отсвет этой синевы лежал на белостенных мазанках, на будыльях кукурузной степи, на песчаных отвалах закубанского взгорья. Синий, синий сентябрь.
Из окна Ксаны можно рассмотреть двор Крупиных. Видно, когда уходят в школу, когда приходят. Можно не ухватить, кто из них кто, да характеры выдадут: Вад больше с матерью на летней кухне, Влад — с отцом. Ставит стропила на амбаре. Чинит забор. Ничего не скажешь — мужчина. Да и в школе он слывет мужиком. Силен в математике и во всем, что математике близко, — остальное не очень жалует вниманием. Считал, что только математика по нем, остальное не очень серьезно. Исключение — шахматы. Наверно, за близость математике да, пожалуй, за способность одарить тишиной и сосредоточенностью. Не любит суеты и суетных — это Ксана поняла сразу. Не дай бог, он примет ее за такую.
Ему нужна минута, чтобы из кабинета физики, что на пятом этаже, спуститься в шахматную комнату в полуподвале. Сидит за шахматами, не поднимая глаз. Но вот что интересно: рядом посадил Вадика. Будто то не Вадик, а солдатский штык, воткнутый в землю, — не шелохнется. В комнате заметно пахнет сахарным печеньем. Видно, братья его ели недавно — от них вечно пахнет этим сахарным печеньем, приготовленным на русском масле; этот запах ни с чем не спутаешь. Однако зачем посадил рядом Вадика? Талисман? Непохоже. Загадал просто? Непохоже, непохоже! В самом деле, зачем? Не может без брата-близняшки? Пожалуй. Надо понимать: они друг без друга дышать не могут. Ну, Вадик, положим, прожил бы как-нибудь. Он мягче, легче в общении. А вот Влад?