— Вадик, ты опять исчез!..
Это он. Она выбегает из дома. Не летняя кухня, не сарай, а именно навес... Топор Влада легко берет дерево, оно сухое, и звон, который возникает при ударе топора, точно сыплется. Но топор пришел в движение и остановился.
— Вад, Вад, тебя не дозовешься!.. Где ты?
Он обернулся, — очевидно, услышал ее шаги. Их глаза встретились.
— Погоди, откуда ты взялась? — Лицо его белеет на глазах. — Я не тебя звал, а Вада... — Он едва ли не в гневе. — Я не тебя звал! — Эти густо-синие, почти лиловые, пятна, не пятна, а чернослив, вызрели на глазах. — Что ты от меня хочешь?.. — Он бросил топор, бросил наотмашь, топор ударился острием о стенку и увяз. — Вад, что ей от меня надо?
У нее мигом отшибло память — она забыла и про кусок ватмана, и про цветные карандаши с тетрадью в клетку.
— Нет, в самом деле, скажи: что тебе от меня надо?
Она бежала, да так быстро, что Вад едва отступил, — только ветром ударило по лицу.
— Не плачь, Ксана, — успела она услышать — это сказал Вад. — Бедная! — Это тоже он сказал.
Она застала дома только бабулю, и ей стало жаль себя пуще прежнего.
— Бабуленька моя, бабуленька! — закричала она. — Ой, как же мне плохо, бабонька моя родная...
Бабуля положила ее голову себе на колени, принялась гладить. Бабуля молчала и только гладила ее голову. Ксане вдруг показалось, что от бабули исходит такой покой, что его хватит, чтобы укрыть им не только Ксану, а весь мир, доступный глазам Ксаны. Этот покой был так велик и так глубок, что готов был поместить в себя и не такие страхи. Бабуля молчала и только гладила голову Ксаны. Время от времени Ксана видела сухую руку бабули и покалеченный палец. Он, этот палец, был перешиблен на веки вечные и остался в согнутом состоянии. Не палец — крючок. Она будто звала этим крючком людей к себе. Звала, звала и вдруг приметила: палец не сгибается. Приметила и стыдливо спрятала. С тех пор и хранит у себя в ладони. Только и обнаруживает этот крючок, когда рука касается головы внучки. Как сейчас.
— Бабуленька моя, бабуленька! — кричала Ксана и, подняв глаза, видела, как бледна бабуля. Нет, она старела не с сединами, она старела с бледностью — чем старше становилась, тем бледнее. Казалось, уже и бледнеть было некуда, а она бледнела: к коже будто примешалась желтизна и терпкая зелень земли. Страшно сказать: это земля уже звала ее к себе. Ксана заревела пуще прежнего — Ксана теперь уже оплакивала не себя, ей было жаль бабулю.
И посреди этого плача безутешного она неожиданно услышала голосе Вада, услышала явственно, как будто Вад стоял рядом:
— Не плачь, Ксана... Бедная!
Она улыбнулась. Была бы ее воля, она побежала бы сейчас к нему. «Вад, ты добрый!.. Ты добрый, Вад, добрый, добрый!..» Бабуля, конечно, заметила ее улыбку и засмеялась, стыдливо прикрыв, как это делают старые, ладонью рот, однако не забыв упрятать покалеченный палец в ладонь. О чем могла подумать сейчас бабуля? Все-таки Ксана еще малышка. Как у всех маленьких, у нее расстояние от неутешного горя до радости короче, чем у взрослых.
Мигом у Ксаны созрел план. Мигом? Да, как все мышки-норушки, она соображала, не очень мешкая... Какой план? Еще сегодня она скажет ему: «Вадик, ты... хороший!.. Очень хороший. И не потому, что меня пожалел, — у тебя душа добрая». Вот она подкараулит его и скажет. Однако как она его подкараулит, когда Влад не отпускает его ни на шаг? Подкараулит, подкараулит! Может быть, заманит на чердак, где Ксана поселила своих голубей? Нет, пожалуй, на чердак как-то неловко. Девочка зазывает мальчика на чердак? Дико! Надо как-то по-иному, но как? Надо отлепить его от Влада? Отлепить! Ведь они же и в самом деле как склеенные! Подкараулить, когда Вад один... Но где? Может, на перемене? Ну конечно, на большой перемене! На большой он наверняка отклеивается от Влада...