— Лютый, — повторил женский голос в сердцах, и вновь он ощутил прикосновение к плечу, но то был уже толчок.
— Лютый, Лютый! — отозвалось вокруг.
Они устремились вон из церкви и лицом к лицу сшиблись с Падунихой — она уж принялась стаскивать с себя рубаху, да руки онемели.
— Вот гляди, Лютый! — выкрикнула она и с силой, какой прежде не было, сдернула рубаху, выпростав наружу руку и обнажив лиловый рубец: как сейчас было видно, этот рубец рассек плечо, дотянувшись до груди.
— Заголилась перед храмом божьим! — взмолилась Фрося. — Невиновный он, пойми, невиновный!.. — Она встала между Степаном и Падунихой, точно обороняя его.
— Лютый! — закричала Падуниха пуще прежнего. — Лютый, и оки разные! Я их вовек не забуду, оки эти: разные, разные!
Степан оглянулся — сейчас толпа была погуще, чем в тот момент, когда они вошли в церковь, — да не выметнулся ли народ вслед за гостем?
— Не стой, не стой, уходи! — возопила Фрося. — Не стой!..
И вновь подсолнечное поле: черные шляпки созревшего подсолнуха и синее небо — точно склок медного купороса. Прежде чем войти в дом, они останавливаются. Как будто бы тихо. Входят в дом — тетя Фрося закрывает ставни: так надежнее.
Он берет зеркало, то самое, что с увеличением, ставит перед собой. Смотри и разумей! Да не дал ли ты маху, явившись сюда? Надо было отрастить бороду, а потом уж приезжать! Однако что это? Звон и осыпавшееся стекло. Да не раскололось ли зеркало в его руках? Нет, зеркало цело. Секунды тишины — и шум голосов, точно проломивший сами стены дома.
— Ой, господи, расшибли окно на кухне!..
Но стекло осыпалось, и вновь их объяла тишина; рядом поднялась голубиная стая и пошла кружить невысоко над домами; когда она возникала над хибарой Фроси, было слышно мягкое шуршание крыльев.
— Нет, ты мне все-таки скажи, тетя Фрося, что он сделал...
Она молчит, только в блеске слез обильных краснеют глаза, неудержимо краснеют глаза.
— Пожалей меня, скажи, тетя Фрося...
Она взметает кулаки, в безгласном плаче трясет ими:
— Лютовал... похуже немца...
В какой раз за этот день он благословляет подсолнечное поле, подступившее к Фросиному дому: они кидаются в подсолнухи, как в илистую протоку, — перенырнуть бы ее, не выказав головы наружу. Вот так, согнувшись в три погибели, они добираются до того берега, а берег у самого вокзала. Но вот незадача: согнуться-то он согнулся, а разогнуться не может — сердце рвет... Как только попробует выпрямиться, не ровен час — сердце оборвется. Вот и получилось: как шел через подсолнухи, превратившись в горбуна, так и вошел в вагон, благо нижняя полка...
— Не неволь сердце, Степчик, ляг, оно отойдет...
Он изловчился, не лег, а упал на полку, не разогнув ног. Думал: сколько бы ни молился, не сбросить с себя отцовской кожи. А сердце продолжало каменеть — не перевести дыхания, не распрямиться. Вот так, не успев вытянуть ног, он и затих...
Его тело вернули в Белую Поляну и предали земле на степном кладбище, что лежало рядом с подсолнечным полем.
За гробом шла Фрося.
НЕВЕСТА
Вечер не принес ни дождя, ни ветра.
Набережная полудремала, истомленная зноем, когда над ее пыльной дорогой, над кирпичными тротуарами и серой листвой акаций раздался крик:
— Нюрку украли!
Маленькая сестренка Нюрки, босая и растрепанная, стояла посреди дороги и, воздев грязный кулачишко к небу, вопила:
— Дулю вам... дулю, чтобы вы Нюрку украли! — В этом крике были и отчаяние, и угроза, и мольба. — Дулю!..
А улица только ждала этого, чтобы проснуться от зноя и пыли.
— Слышь... Нюрку, Нюрку уволокли...
— Коли бы не ее добрая воля — небось... Спробуй — уволоки меня.
— Мама, мама... это, же такая прелесть — девушку украли!
Ольга Николаевна, мама Вики, протянула руку к ночному столику — странное дело, но без очков она плохо слышала.
— Господи, кого украли?..
Но Вика уже открыла ставни.
— Мама, ты проспишь все на свете! Деспот Жора умчал эту девушку в красной юбочке... Ну ту, что ты звала цыганкой. На машине... подъехал и умчал!
— Кто крадет невесту на машине! Можно бы наконец найти скакуна, — простонала Ольга Николаевна и несмело направилась к калитке. — Вера Савельевна! — вдруг обернулась Викина мама — там, на втором этаже, жила ее подружка. — Где вы, миленькая?
— Да... Ольга Николаевна.
— Украли... цыганочку!.. Увезли на автомобиле и сейчас будут освобождать...
Вера Савельевна пододвинулась к краю веранды.
— Подумаешь — невидаль... Меня крали три раза! — Она даже попробовала повести массивными плечами, но это было сверх ее сил — плечи были неподвижны, как, впрочем, все ее шестипудовое тело, которое было как бы отлито на века и водружено на веранде на страх солнцу и ветру. — Три... — она невысоко приподняла руку и показала три перста — это единственное, что было в ее силах. — Так тащили, что дух захватывало... — не без гордости добавила она.