Степь кончилась, возник забор вокруг взлетного поля, рябой конус над метеостанцией, гофрированные крыши ангаров, аллея молодых тополей, потом аллея акаций и каштанов, деревянное здание почты, жилые дома.
— Вон Капа! — воскликнул Андрей. — Да ты не туда смотришь! На углу, на углу, подле тополя... в красной юбке «растопырочке»...
— Так ведь она... — вымолвил Владик и умолк.
— Чересчур тоненькая?.. — засмеялся Андрей, и вновь Владик заметил: он готов говорить даже об этом, только бы это была она.
— Я хотел сказать: не изменилась... — заметил Владик, смущаясь.
— Вот я и говорю: тоненькая... — продолжал смеяться Андрей и, высунувшись из окна, закричал: — Капа!.. Капа!..
Она побежала навстречу, и ее красная юбка раскачивалась как колокол, и светло-русые волосы взвились и протянулись, как золотые дымы Млечного Пути... А потом она остановилась, охватив руками грудь и закрыв глаза, медленно пошла вперед — нет, ей было не больно, она просто вспомнила, что ей нельзя так, и испугалась. Она шла им навстречу, закрыв глаза, улыбаясь, чуть-чуть грустная и счастливая. Да, Владик был почти уверен, что в эту минуту она была счастлива.
Андрей уже вышел из машины.
— Иди медленнее, я прошу, не так быстро...
А она махнула на него рукой:
— Ну тебя...
Владик покинул машину и простодушно, по-мужски протянул ей руку:
— Здравствуй, Капа...
— Здравствуй, Владь... (Он вспомнил: только она его называла так — Владь.)
Она ответила на рукопожатие, а потом вдруг сжала его плечо, сжала и не отняла руки.
— Эх, ты... манюня! — произнесла она. В их школьном лексиконе было это слово, полусерьезное-полушутливое, — «манюня» — звучит «рохля», «недотепа». — Манюня, какой же ты стал красивый...
— Очкарики красивыми не бывают... — попытался отшутиться Владик.
— Что ты? Наоборот... они почти всегда красивые, но надо присмотреться...
Ну конечно, она продолжает потешаться над ним. И кто он для нее, в конце концов? Она — женщина, жена летчика, завтра — мать, а он, Владик? Мальчик, еще не сделавший и первого шага в жизни... Даже не токарь... токаришка!
Капа засмеялась, а Владик вдруг взял и снял очки.
Андрей взглянул на жену и улыбнулся — в этой улыбке была и снисходительность к юной красоте брата, и радушие, и гордость за него.
— Вы идите, — сказал Андрей, а я поставлю машину...
Они пошли, Капа и Владислав, а Андрей остался у машины.
— У нас был Шура Нестеров. Ехал в Сибирь и был у меня...
— Да что ты? — засмеялся Владик. — Он все такой же соня? Ест и спит? Знаешь этот анекдот, как он заснул за столом во время затмения солнца?.. Взял и уснул... Вначале все испугались — так это внезапно получилось, а потом выглянули в окно: затмение!..
— Нет, он хороший... Шурик! — улыбнулась Капа и обернулась.
Андрей стоял у машины и смотрел им вслед, смотрел внимательно и как-то невесело. И впервые в этот вечер Владик заметил в глазах Андрея робость. Наверно, это заметила и Капа и поймала себя на мысли, что ее рука продолжает лежать на плече Владика.
Сейчас он видел: она совсем не изменилась, и лицо не потускнело, только губы стали какими-то иными... они странно раздались и побледнели, — впрочем, так показалось Владику вначале, а сейчас он видит: Капа не изменилась, такая же, как прежде, тоненькая...
— А Вероника Красильникова вышла замуж, заметила она, обернувшись. — Тебя это не трогает?
— Меня?.. — переспросил Владик и подумал: с какой стати она вдруг заговорила о Веронике?
— Вы ведь были друзьями, скажи, что нет? — спросила она так, точно от ответа на этот вопрос зависела и ее судьба.
Ему хотелось закричать: «Для меня не было никого на свете, кроме тебя! Но ты ничего не поняла... Вот ты и сейчас ничего не понимаешь!..» Ему хотелось закричать так, чтобы услышали и лиловое солнце, и ромашковый луг, забрызганный чернилами, и, быть может, брат, стоящий у своей машины и с робкой нежностью наблюдающий за тем, как они идут рядом и она держит руку у Владика на плече... Он хотел закричать, но смолчал.
— Скажи, что нет, Владь? — повторила она.
— Нет... — сказал он, и она улыбнулась, при этом брови ее, как некогда, хмуро сдвинулись.
Они завернули за дом и пошли к подъезду. У самого входа в дом стоял трехлетний малышок и ел арбуз. Обильный сок стекал у него с губ, скапливался в ямке на подбородке и увесистой каплей падал на голый живот. Владик остановился и, протянув руку, коснулся обнаженной спины малыша. Потом они шли молча и улыбались, он и она.
— У тебя не было так? — спросил он. — Хочется знать, какой ты была в детстве... Не было?
— Было... — ответила она.
— Я и тетю Нюсю спрашивал, и Андрея: они не помнят... а когда некому рассказать, будто и детства у тебя не было, — он оглянулся и посмотрел на малыша — тот доедал арб и капли, теперь одна за другой, змеистой стежкой бежали у него по животу.