Сейчас Владик шел бульваром. Где-то здесь стоит та белолистка с пирамидальной кроной, под которой он встретил Капу и Андрея, а через дорогу лежит камень, у которого он потерял очки... Чижик... Ему стало обидно, до острой боли обидно, как тогда у этой белолистки и у этого камня, что так все случилось... Лучше бы она ушла, Чиженька, ушла навсегда, так, чтобы забыть ее, забыть все, что с нею связано. Но это ведь не очень просто: каждая встреча с братом — это встреча с нею. А потом хлынут семейные праздники — день рождения, годовщина свадьбы, рождение сына, день рождения сына. Где найдешь спасение от этих праздников?
За Кубанью уже занялась заря. Он снял очки и остановился посреди обширного, поросшего бурьяном пустыря. Небо было видно отсюда из края в край, такое блестящее, нетускнеющее, точно напитанное влагой, непросохшее. Он шел бы и шел через этот пустырь и смотрел на небо, если бы не слезы, припоздавшие слезы его детства, которые суждено ему было выплакать в эту ночь, чтобы на всю жизнь высушить глаза, чтобы не проронить потом ни единой слезинки.
И вновь Владик подумал: «Человека ведет вперед и сердце». Была бы Капа рядом, наверно, и он, Владь, взвил бы в небо своих коней. Вот говорят: путеводная звезда, Венера, Орион, быть может, Вега... Кстати, на Кубани Вега особенно приметна на исходе лета, осенью, ярко-синяя, негасимо молодая. В такую пору Вега с тобой, твоя подруга, твоя хранительница. Человеку, вступающему в жизнь, его грядущее бытие может показаться ненастной степью, и какое счастье, когда с тобой звезда... Твоя любовь, как всесильная Вега, с нею ничего не страшно...
Только под утро он добрался до дальней окраины, где в турлучном домике над Урупом жила его тетка. Он постучал в оконце, врезанное в заднюю стену дома, и долго ждал, когда к стеклу припадет, сплющившись, большой и добрый нос тети Нюси, обильно присыпанный розоватой пудрой. Но в этот раз тетка отозвалась на стук с дальних грядок огорода, лежащего позади ее домика, — встав до света, она поливала там помидоры.
— Владенька, да, никак, это ты?.. Господи, чего же стою, старая? Да заходи в хату, родной мой, ненаглядный... У меня, кстати, ряженка, какую ты любишь, с красной корочкой...
Он плохо помнит отца, но в том немногом, что сберегла память, отец рисовался ему чем-то очень похожим на тетку — такой же хлопотливый.
— Ну заходи, родной, заходи... дай я на тебя погляжу... Значит, токарь... рабочий класс, значит? А я тебе и светелку оборудовала, все честь честью... как взрослому человеку... начинай, хозяйнуй!..
— Вот отосплюсь, тетя Нюся... тогда... — улыбнулся он.
— Как знаешь, как знаешь... — У нее была хорошая присказка, чем-то очень похожая на нее, на ее добрую натуру: «Как знаешь...» В этой присказке было милое радушие и уважение к человеку, к его уму, совести. «Как знаешь...»
Он спал, а она тихо ходила по хате, останавливаясь, радостно вздыхая, прислушиваясь к ровному дыханию Владика. Вдова, бездетная душа, тетя Нюся пришла сюда после войны с родной Полтавщины, отыскивая по следу двух своих осиротевших племянников, и поставила эту хату на круче, над Урупом. Изредка, «набегами», бывала она в авиагородке у племянников, баловала их ряженкой, запеченной в своей нехитрой, наскоро сложенной русской печи, тешила себя мыслью, что младший из братьев переберется к ней, соорудит семью, даст жизнь тете Нюсе и ее дому, который как перст торчал на круче, обдуваемый приречными ветрами. А пока ждала и с робкой неприязнью смотрела на небо. Где-то в глухой его утробе, как майский гром, робко гудящий и все-таки грозный, возникал гул самолета. И с немой скорбью тетя Нюся отнимала глаза от неба и смотрела на землю, такую же, как небо, жесткую и обескровленную: на круче земля плохо удерживала влагу. Что-то невесело-бедовое чудилось ей в этом гуле. И она ниже сгибалась над землей, будто ею хотела защититься от неба, только ею. Андрей был для нее этим небом, которого она страшилась и не понимала, Владик — землей, он был ей ближе... Все лучшее, что она ждала от жизни, она связывала с ним, с его приходом в ее дом... И вот он пришел.
Он спал до полудня, а потом они сидели с ним во дворе за столом, и она угощала его яичницей с помидорами. Молодая яблонька над его головой давала мало тени, но Владик не замечал этого. Он ел яичницу и запивал ее холодным, из погреба, молоком.