— Не могу я здесь... уеду на Белую, тетя Нюся.
В немом испуге она поднесла пальцы ко рту, но спросить не посмела, — может, догадывалась, а может, робела...
— А как же я, сиротина горемычная? — спросила она, придя в себя. — Как я, Владенька?..
— А вы со мной, тетя Нюся...
Ее пальцы, поднесенные ко рту, все еще дрожали.
— А хибара моя как же, Владенька?.. Как картошка моя... и помидоры, и бахча, и синенькие? Как сад мой молодой? Не дождусь я так яблочек, а? Как цветы мои... гортензии, хризантемы?.. — сказала она и посмотрела в пролет открытой двери, где в синеющей дымке раннего утра недвижно стояли хризантемы, царственно белые. — Как... Владенька?
Он смущенно приподнял худые плечи.
— Я не знаю, что вам посоветовать, тетя Нуюся...
— Я знаю, — сказала она и улыбнулась, впервые в это утро. — Загоню хибару вместе с картошкой и хризантемами! — рубанула она с силой невесомым своим кулачишкой. — Увяжу тыщи в ситцевый платок — и айда!.. Как ты?
Он вздохнул:
— Ну что же, тетя Нюся...
Тремя днями позже в глухой полуночный час, когда Уруп был укрыт еще туманом, а небо от края до края было овьюжено звездной пылью, они вышли на дорогу, ведущую к станции. Он шел впереди в своих кирзовых сапогах и кепочке, которую купил накануне, а она поспешала вслед, маленькая, простоволосая, с кошелкой, на дне которой в платке, перевязанном крест-накрест, лежали деньги, вырученные за хибару, молодой садик, так и не успевший дать плодов, и невырытую картошку.
Небо казалось черным, а дорога белой. И звезды были белыми. Никогда они не светили так ярко, как в этот час. Владик шел, запрокинув голову. Где-то там, в заповедных глубинах вселенной, торила свою нелегкую тропку и его звезда... Вега, где ты?..
БУРЯ
День померк внезапно, словно при затмении. Взвыл ветер и застлал черной пылью небо. Солнце стало похоже на луну, потом оно глянуло как сквозь закопченное стекло и совсем потухло. Но теперь уже было не до неба, не до солнца. Где-то рядом посыпались стекла и ветер застучал комьями земли. Он гремел ими, как кулаками, — в стены, в крышу, и вагончик вздрагивал и раскачивался на своих зыбких колесах. Одно время казалось, что ветер проломил железным своим кулаком стену — запахло пылью. Но ветер стих, и забрезжил свет, жидкий, точно на исходе ночи, когда солнце лежит за горизонтом и, может, встанет, а может, нет. Глянула степь, какой она бывает только в начале марта, — черная, точно вымазанная сажей. Оказывается, в эти полтора часа ветер взрыл и перелицевал степь. И разом все запахи и краски утратились, остался только солоноватый запах дыма, буро-черный цвет взрытой земли и желтый — пламени.
— Так то же... Безводный полыхает!.. — крикнул Ерема, взмахнул руками и устремился к машине.
Стась пригнулся от неожиданности и медленно выпрямился: над горизонтом стлался белый огонь. Теперь не было сомнений: уходя, черная буря успела поджечь Безводный — большой хутор, стоящий на самом гребне междуречья, на его сухой седловине.
— Да поворачивайся... ты!.. — успел только крикнуть Стась и выругался так, как, наверно, никогда не ругался. — Управлюсь... один управлюсь!.. — повторил он, а сам подумал: «Хоть бы скорее наладить компрессор да заманить сюда людей — околеешь один, околеешь».
Машина медленно пошла по рыхлому грунту, по холмам. Пошла и точно повлекла Стася за собой, он зашагал вслед за нею и остановился лишь тогда, когда машина скрылась за черными бурунами.
Темнело. Едва видимая полоска горизонта растушевывалась, и небо все больше становилось похоже на землю, точно ветер, перепахавший землю, вскопал своими железными лемехами и сухую гладь неба. Стась посмотрел на сине-голубой язычок огня у своих ног — вечно живое пламя выведенного наружу газа, — и этот огонь показался ему немощным в сравнении с белым вихрем, осветившим половину степи, немощным и все-таки живучим — раз устоял в такую бурю... И Стась благодарно взглянул на сине-голубой огонек. Чем-то невидимым он напомнил Стасю золотую жилку, в сущности, ворсинку, на которую человек набредет, переворошив горы грунта, да, тончайшую ворсинку, на которой человек останавливает взгляд, перебрав чуткими своими пальцами горы пряжи: нащупал где-то глубоко под землей эту твердую нить и осторожно вывел и поджег ее край — чтобы был виден и днем и ночью, чтобы не затерялся. Много таких огней горит сегодня в кубанской степи, но вот этот сине-голубой с чуть заметной прозеленью найден Стасем, и он никому его не доверит. И Стась впервые подумал, что в такую темь и хмарь только огонек и может вывести человека на дорогу.
Стась взял брезент и, бросив его на землю, присел. Он увидел свои босые ноги, черные от нефти и пыли, в заусеницах и ссадинах, коротко закатанные штаны, когда-то черные, а сейчас желто-серые от жирной пыли, и подумал в какой уже раз: с тех пор как эта странная болезнь сковала Юлю, пропала, безнадежно пропала охота следить за собой. Да и мудрено следить за собой в этой степи, где есть нефть, газ и, может быть, иное чудо, но нет воды, — сколько ни скреби песчаное дно колодца, небогато наберется воды; да и то она отдает тухлым яйцом... Как все-таки хорошо, что ему удалось отговорить ее ехать в степь... Что бы он делал с нею сейчас, хотя Стась и ее понимает, хочет понять: с ним ей будет лучше, может быть, лучше... Да и Галка поможет, она уже большая.