— Это... кто же твой отец... Ерема?..
— Нет, почему ж Ерема?.. Станислав Петрович...
— Стась? — спросила Нила и, взглянув на Галку, помрачнела, как если бы вдруг показалась она ей устрашающе похожей на Стася. — Вот ты и бегаешь из станицы сюда, да? — сказала Нила так просто, чтобы что-то сказать.
— Да, бегаю, бегаю как заведенная... — Она печально взглянула на суслика. — А мне на роду написано... бегать. Маме маяться, а мне — бегать...
Нила качнулась и пошла прочь, убыстряя шаг.
— Ты... куда? — крикнула ей Галка и со страхом посмотрела на черный столб земли, что шел навстречу. Ты куда? — повторила она и заплакала.
Стась встал.
— Нила... погоди! — устремился он ей вслед.
Она бежала по обнаженным косогорам и впадинам.
— Нила... Нила! — кричал он, однако чувствовал, что теряет ее из виду, черное ненастье, казалось, вот-вот поглотит ее. — Нила!..
Смерклось внезапно, и ветер застучал о землю сухими комьями, — как прежде, с бурей пришла ночь...
КОРНИ
Мы пересекли Дунай, когда степь уже курилась печальными предвечерними дымами и далекая полоска гор гасла, отодвигаясь к небосклону. Видно, давно стояла сушь — трава была серо-замшевой, как лилово-замшевыми были горы у небосклонов и островок леса вдали. Степь казалась безлюдной, разве только в стороне, по скату кургана, проехал на низкорослой степной лошадке крестьянский мальчик. Остановив коня, он встал на его плоскую спину и, защитив рукой глаза от солнца, посмотрел далеко вокруг.
Мы были в городе еще до наступления сумерек. Уже после того как номер в гостинице был получен и вещи разложены, я вспомнил, что однажды видел здешнего уполномоченного Контрольной комиссии. Правда, это было не здесь, а в Софии, но какое это могло иметь значение — главное, что подполковник Карп Тадьян был Тадьяном. Помнится, то был человек средних лет, небольшой, одетый с той подчеркнутой тщательностью, с какой одеваются люди, понимающие: то, что одним дается от природы, другие должны добыть сами. У Тадьяна были светло-карие глаза, подернутые мглой, и крупные зубы, которые он пытался скрыть, сжимая рот. В тот раз, кроме обычных при случайной встрече слов, ничего не было сказано, и все-таки мне запомнилось его лицо. В нем были и ум, и спокойствие, как умом и спокойствием была проникнута и речь Тадьяна — он говорил негромко и неторопливо, слово для него значило много. На прощанье он мне сказал обычную фразу: «Будете на Вите — заходите».
И вот город на Вите. Особняк уполномоченного Контрольной комиссии находился довольно далеко от центра, на неширокой улице, тщательно вымощенной шестигранными плитами. Тадьяна не было, и меня встретил пехотный лейтенант, очевидно выполняющий обязанности помощника. Ему определенно казалось неуместным держать гостя в приемной, и он повел меня в кабинет уполномоченного. Ну конечно же это был кабинет Тадьяна: самое необходимое и, пожалуй, обычное... Разве только грифельная доска и кусочек мела, поистершийся, что лежал на подоконнике, были в какой-то мере здесь неожиданны.
— Это... подполковник? — спросил я, указывая на доску: видно, Тадьян оставил ее второпях — логарифмическое построение оборвалось в самом начале.
— Разумеется. Если армянин, то обязательно каменотес или математик... — заметил лейтенант, — улыбнувшись. Я вспомнил: до войны Тадьян преподавал математику.
— А мне бы хотелось быть каменотесом, как, впрочем, и математиком, — сказал я.
— Одновременно? — слукавил лейтенант.
— Не возражал бы и одновременно.
Из коридора донеслись быстрые шаги — Тадьян.
Я знал: он должен быть рад моему приезду, но рассмотреть это было не просто — натура человека! Вошел и точно принес с собой студеного ветра. Честное слово, до него было теплее!
Мы поздоровались.
— Как вы устроились? — спросил он и, увидев логарифмическую доску, смутился заметно. — Еще не обедали? — Отодвинул доску за штору, однако мел не тронул — не побоялся ли испачкать пальцы?
Я поблагодарил Тадьяна и коротко изложил причины, вызвавшие мой приезд в город на Вите. Мы условились, что я останусь здесь дня на два. Сейчас уже было ясно, что сегодняшний вечер будет свободен.
— Не здесь ли обитает Хачерес Авакян? — спросил я подполковника — имя известного на Балканах мастера-ковровщика, помнится, ассоциировалось у меня с городом на Вите.
Тадьян улыбнулся:
— Хотите взглянуть на его ковры?
— Хочу. Это интересно? — спросил я.
— Пожалуй, — произнес подполковник, подумав. Там, где другие сказали бы «очень», он говорил «пожалуй». — У него есть старый армянский ковер, так он его... показывает точно Венеру Милосскую в Лувре; в комнате, которая, я подозреваю, специально построена для этого, — он улыбнулся, махнул рукой: видно, эта черта в характере знаменитого ковровщика была ему симпатична. — Необыкновенно хороши собственные ковры Авакяна, а потом, эти «Двенадцать озер» — что тут скажешь?